10 лет после гибели Максима: чем закончилось громкое дело о смерти младенца и куда пропала Дарья Макарова

Дарья Макарова стала широко известна в 2010 году. В ее семье произошла трагедия — умер 8-месячный малыш, а обстоятельства его гибели повергли в шок весь город. Мальчика в коме везли за 40 километров от дома из-за правил маршрутизации скорой. Машина пролетела мимо нескольких больниц, в том числе мимо знаменитой клиники Мешалкина, и только когда у Максима остановилось сердце, его согласились принять в больницу скорой помощи. Малыша не спасли. Он умер ровно десять лет назад, 12 ноября. Через четыре дня Дарья Макарова предала историю огласке. Общественный резонанс и множество публикаций в СМИ стали поводом для уголовного разбирательства, а сама женщина была назначена помощником Павла Астахова и организовала собственный фонд. Она согласилась рассказать, что ей удалось изменить в здравоохранении региона, почему она закрыла фонд и перестала заниматься крупными общественными проектами и чем в итоге закончилось следствие.

Десять лет назад, 10 ноября, 28-летняя Дарья Макарова проснулась около 10 утра рядом со своим малышом. Максиму Максимову (фамилия у ребенка от отца) было 8 месяцев. Славный пухлый малыш сладко посапывал. Шел первый снег.

— Одна ручка была под розовой пухлой щечкой. Он весь излучал спокойствие и умиротворение, такая прекрасная и светлая картина. Полюбовавшись на свое чудо, я решила сварить кофе, умыться… Думала: «Вот какой славный сынок, решил маме подарить спокойное утро». Минут через 10 я снова подошла к нему, потормошила, чтобы разбудить... И обмерла: всё маленькое тельце было словно ватное — тряпичная кукла, безжизненное вялое тело, — вспоминает Дарья Макарова.

Кома. Женщина вызвала скорую, покидала вещи в мешок, втиснула как могла сына в комбинезон.

— Врач скорой помощи говорил, что надо везти в Мочище — это такие километры, на другой конец города, по единственной, забитой пробками дороге. По примерным подсчетам — около 2–3 часов езды. Фельдшер скорой говорит, что можем не успеть, — надо искать вариант ближе, но по законам нашей страны они не имеют права привозить в ближайшую клинику — только в ту, к которой мы относимся, в Мочище, — объясняет Дарья.

Скорая понеслась.

— Выезжаем из Академгородка, стоим на повороте к клинике Мешалкина. Врач скорой вызывает по рации: «Примите срочно малыша, мальчик 8 месяцев, кома». Поворачивается — отказ. Я набираю всем знакомым врачам этой клиники — кто-то забыл сотовый дома, кто-то в отпуске, кто-то не берет трубку. Едем дальше.

Километр за километром. В районе остановки «Мелькомбинат» у малыша остановилось сердце.

— Не дышит! Остановка. Интубируем! — кричит врач.

Дарья объяснила, что в машине не было ничего из оборудования, что подходило бы для малыша. Всё, что было, — для взрослых, и то по самому минимуму.

— Машина скорой помощи была не оборудована — не было ничего. Чудо, что получилось ввести трубочку. Пытались настроить аппарат ИВЛ — он не работает на маленькие объемы легких. Дефибриллятора в машине не было, норадреналина — тоже. Летели с мигалками — на дороге каша из машин, мокрого снега и грязи. Летели по встречке, все полосы в город были заняты. А я смотрела на белеющую ручку своего сына. Так надеялась на чудо.

На въезде в больницу дорогу перекрыло маршрутное такси. Водитель скорой давил на сигнал до посинения руки. Драгоценные минуты были потеряны, пока «Газелька» взбиралась на сугроб, чтобы объехать равнодушного маршрутчика.

Доехали.

— Молодой врач, который интубировал Максима, схватил его в охапку и побежал через приемный покой в реанимацию. Длинный коридор, заваленный вещами, куча народу, бегают дети, стоят баулы — все ждут выписки или госпитализации. В конце коридора пеленальный столик, Максима кладут туда, качают помпу, синие губки снова розовеют.

Врачи боролись за жизнь Максима несколько дней. Его маму пускали в реанимацию только несколько раз на 1–2 минуты. Женщина жила на стульях перед дверью, откуда ее выгоняли на ночь. 12 ноября ее сына не стало. А через несколько дней Дарья Макарова напишет эту историю в «Живом журнале». Она изменит не только ее жизнь, но и всего города.

История Максима Максимова взорвала общественность Новосибирска. У многих жителей не укладывалось в голове, что скорая ехала мимо больниц в то время как ребенок умирал. Свой гнев люди направили на врачей скорой и больниц, посыпались обвинения и в сторону матери, в том числе что она не занималась ребенком.

— С Максюшей начала происходить какая-то ерунда в три месяца. Спазмы непонятные, после которых он плакал, был иногда вялым и грустным. Он чем-то был болен. Но никто не мог сказать чем. И диагноз не могли поставить. И я прошла с ним всех платных специалистов в городе. У меня две коробки документов, посвященных болезни моего ребенка. С мая по ноябрь я исходила всех возможных врачей. Ребенок был обследован вдоль и поперек, а диагноза так и не было. Система сломалась в том моменте, когда он заболел, то есть в мае. К этой трагедии всё вело изначально. На самом деле получить адекватную медицинскую помощь невозможно было тогда и невозможно сейчас. И этот факт подтверждается не только мной, но и жителями всего города, — убеждена Дарья Макарова.

Она уже собирала документы, чтобы везти сына в Германию, но не успела. После смерти мальчика врачи изучили медицинскую документацию и сказали, что малыша изначально недообследовали.

После мощного общественного резонанса свою позицию высказали и в клинике Мешалкина, и главврач скорой помощи.

В клинике Мешалкина заявили, что к ним по поводу малыша никто не обращался, а скорая могла спокойно просто его привезти и без звонка. Официально это заявила и главный врач городской станции скорой помощи Новосибирска Ирина Большакова.

— Ребенок был в тяжелом, но в стабильном состоянии, показаний для экстренной госпитализации не было. Если бы были — мы бы даже звонить не стали, отвезли бы в ближайшую больницу, это естественно, — заявляла тогда Ирина Большакова и добавляла, что скорая была оборудована полностью. — В ней было всё для оказания реанимационной помощи ребенку. Также мне непонятно, откуда появились разговоры, что у нас только два детских реанимобиля, когда в Новосибирске их более 70.

По публикациям в СМИ Следственный комитет завел уголовное дело, которое в итоге так и не привело ни к какому результату. Сама Дарья Макарова так захотела и сделала всё зависящее от нее.

— Я остановила следствие. Видела, куда всё это идет. Оказаться внутри следствия, потеряв ребенка, — никому такого никогда не пожелаешь. Это ужас. Все эти допросы, опросы, которые со мной устраивали во время моей глубочайшей скорби, — это было просто скотство. Конечно, мне хотелось какой-то справедливости, но я прекрасно понимала, что справедливости не будет. Следователи начали обвинять врачей скорой помощи и врачей стационара, где умер мой сын. А у меня с самого начала к этим специалистам не было никаких претензий и вопросов. Это единственные врачи, которые реально спасали моего сына, — объясняет женщина. — Вы не представляете, в каком ужасе они пребывали, увидев такого сложного пациента. И я знаю, что они приложили максимум усилий для его спасения и не виноваты в смерти моего сына.

Несмотря на просьбы Дарьи Макаровой, обвинять чиновников никто не стал.

— Я просила обвинить Горздрав и мэрию. Меня не услышали. У кого умер ребенок в руках — тот и виноват, по их мнению. Я следователям объясняла и показывала — система не работает, но не смогла добиться понимания. В итоге из-за того, что я написала заявление о том, что не имею претензий к тем, кого они пытались обвинять, — дело развалилось.

Дарье Макаровой удалось опровергнуть информацию о наличии в Новосибирске детских реанимобилей, но избежать травли не получилось. На телефон женщины ежедневно приходили десятки оскорблений и обвинений в желании прославиться. Фактически на сторону Дарьи встал только детский омбудсмен Павел Астахов. Ассоциация врачей выступила также с критикой, в том числе обвинила СМИ в дискредитации всего врачебного сообщества Новосибирска.

— Человеческая зависть, видимо, — вот вылезла я на экран телевизора. Да я с каждым готова была поменяться своей судьбой. До 10 ноября 2010 года у меня была очень хорошая жизнь. Я работала на отличной должности и очень много зарабатывала. У моего мужа тоже был прекрасный доход. Мы были верхушкой среднего класса. Молодые, 27–28 лет. Всё было прекрасно. Дорогая квартира. Нормальные машины. Родился долгожданный, запланированный ребенок. Мне этот телевизор не нужен был, какие-то мифические деньги от Астахова, пиар. Мне нужно было, чтобы система работала, — рассказала Дарья Макарова.

Павел Астахов назначил ее своим помощником на общественных началах. Это значит, что за свою деятельность зарплату женщина не получала. Дарья создала и свой фонд «Здравоохранение — детям!».

— Я, по всей видимости, так проживаю свое горе. Мне нужно было чем-то заниматься. Не могу лежать и плакать. У меня по-другому работает психика. Это помогало мне держаться. Я понимала, что моего ребенка не вернуть, но есть другие дети, — объяснила Дарья Макарова. — Я видела, в каком состоянии больницы. Тогда были заявления, что реанимобиль был полностью оборудован. А это был просто хлев. Врачам нельзя было работать в таких условиях. Это просто издевательство над ними, в каких условиях они находились, причем и сейчас такая же ситуация. Я решила помочь и хоть что-то изменить на системном уровне. А для этого нужно было менять сознание чиновников. И мне удалось договориться с некоторыми. Муж меня поддерживал, и были деньги, чтобы я могла бесплатно работать пять лет на благо нашего города, затыкая эти дыры, решая вопросы.

В первую очередь в Новосибирске закупили именно детские реанимобили. Дарья организовывала митинги, на которые приходили сотни людей.

— Удивительный был случай, когда неизвестно откуда в бюджете города возникли деньги на это, причем довольно большие. Купили несколько детских реанимобилей. Таких примеров в деятельности нашей мэрии мало. Владимир Филиппович (Городецкий), будучи мэром, мог принимать такие решения. Как он это делал, я не знаю, — признаётся Дарья.

Женщине удалось добиться, чтобы в ЦКБ в Академгородке сделали детское отделение с реанимацией — теперь малышей не нужно было возить за десятки километров в город. Благодаря ей и ее команде также в Академгородке появилась своя подстанция скорой помощи. Фонд женщины создал круглосуточную горячую линию для родителей, из которой позже и выросла горячая линия Минздрава, но в более усеченном виде.

Дарью Макарову пускали к Максиму буквально на 1–2 минуты, и ей удалось добиться снятия запрета на посещения родителями реанимации. Но закон об этом вышел намного позже.

Невежество водителя маршрутного такси, который перегородил дорогу скорой, где умирал Максим, побудило Дарью к проекту «Пропусти скорую!». Фонд вел разъяснительную работу с водителями, печатал плакаты и памятки.

Еще один проект, который стал для города очень значимым, — в детских больницах удалось создать игровые комнаты.

— Меня в общении с чиновниками поразила фраза: «Это невозможно, потому что очень сложно». Мне сказал это заместитель министра образования 9 лет назад, когда мы попросили издать приказ, разрешающий поставить в школах микроволновки для детей с целиакией (непереносимостью глютена). Просто приказ, а всё мы сами готовы были купить. В итоге вот такой был ответ. И так везде сейчас. А в Минздраве нашем сейчас еще хуже. Это просто слоган нашей области, а особенно в детском здравоохранении, — недовольна Дарья Макарова.

Единственное, о чём жалеет женщина, что она не смогла реализовать проект по созданию детского паллиативного центра — хосписа и выездной службы. Фонд пришлось закрыть. Он был признан иностранным агентом за сообщение о партнерстве с ЮНИСЕФ. Организация помогла новосибирскому фонду материалами для создания детских игровых комнат в больницах, при этом никаких денежных перечислений не было. Дарье Макаровой пришлось выплатить штраф в несколько сотен тысяч рублей и временно прекратить общественную деятельность.

— Моему второму ребенку, дочке, было 1,5 года. Мы развелись с мужем. Мне нужно было на что-то жить, зарплату в фонде я не получала. Он был организован так, чтобы до нас вообще было не докопаться. Все волонтеры. И тогда еще приняли федеральный закон о детских омбудсменах. Там было написано, что детский омбудсмен не может быть младше 30 лет. А мне тогда было 32 года. И, когда принимали закон в Новосибирской области, то поставили ценз в 35 лет, чтобы меня, не дай Бог, не выбрали. Я могла бы получать за свою деятельность зарплату, и работа эта могла бы быть шире. Я не отказалась бы от этой должности. У меня были большие связи и политический вес. И если бы законодатели наши не поставили ограничение по возрасту, то обязательно бы баллотировалась. И я бы прошла, я в этом уверена. Но им нужен был человек, который бы ничего не делал. Особенно это относится к Надежде Болтенко. Именно в ее деятельности как омбудсмена не вижу вообще ничего конструктивного.

Женщина очень недовольна работой действующего детского омбудсмена.

— Что-нибудь помните за это время? Проект какой-то? Я вижу только одно — она просто сидит, получает зарплату и подписывает бумажки. Зачем нам такой омбудсмен? Омбудсмен должен ездить, выяснять, вникать, заступаться, выбивать. Это ее работа. Зачем ее выбрали? Чтобы что? Чтобы она без работы не осталась? И за что в итоге она получает зарплату из наших с вами налогов? И такое отношение у меня не к ее личности, а именно к ее работе (редакция НГС обратилась к Надежде Болтенко с предложением высказать свою позицию. В аппарате пообещали оперативно предоставить ответ на критику. — Прим. ред.).

После перерыва в участии в крупных проектах общественница вновь вернулась к публичной деятельности. С основателями проекта Anticovidnsk.ru она собирает деньги и покупает кислородные концентраторы для больниц. Оборудования катастрофически не хватает — люди задыхаются в больницах.

— Я это делаю, потому что могу. Увидела проблему. Знаю, что наш Минздрав когда-нибудь будет покупать концентраторы. А еще знаю, с какой скоростью они работают. У меня с ними большой опыт общения. В конце октября министр здравоохранения Константин Хальзов сказал, что в больницах не хватает концентраторов и их купят 300 штук. Все СМИ об этом написали. Прошло две недели, а тендер еще не объявлен. Всё это время люди задыхаются. Как так? Он вообще нормально спит? — возмущается женщина.

Она признаётся, что и купить кислородные концентраторы сейчас — та еще задачка.

— Мы занимаемся тем, что по одному, по два, какими-то микропартиями покупаем. Причем собираем их по всей стране. Наш Минздрав никогда в жизни это сделать не сможет. В компании «Армед» в конце октября мы попросили 30 штук, чтобы они нам продали. Они говорят: «У нас нет». Оказалось, что заводы у них в Китае и на таможне стоит предоплаченный груз, и примерно 28 ноября будет еще одна растаможка для такой продажи. Крупнейший поставщик вот такое говорит. Где Минздрав наш собирается покупать 300 штук, я не знаю. И этот популизм, который они постоянно льют с экранов, — это преступление, то, что они делают. То, что Минздрав объявил о покупке 300 концентраторов — это минимальная потребность для наших стационаров. Тем более они часть НИИТО переводят под ковид. Они с неба возьмут оборудование что ли?

За эти десять лет Дарья вновь стала мамой. У нее растет прекрасная дочка, также от первого мужа. Пара распалась, но Дарья вновь нашла свое счастье и вышла замуж. Но до сих пор женщина не знает, чем болел ее сын, почему он впал в кому.

— Мой сын умер по неизвестной мне причине. До сих пор непонятно, почему он впал в кому. Вскрытие это не показало. За десять лет я обращалась к огромному количеству медицинских специалистов. У меня вся документация на руках. Единого понятного ответа нет. Все восемь месяцев по всем обследованиям он был здоров. Но с ним что-то происходило. Мы с мужем сохранили биоматериал для ДНК-исследования. Возможно, у него была ошибка в генах. Когда это будет возможно, мы проведем исследования, — объяснила Дарья.

Тем, кто столкнулся с такой же трагедией, женщина советует только одно — держаться с близкими друг друга.

— У каждого свое горе. Нет двух одинаковых историй. Держаться надо. И супругам стараться беречь друг друга. Мы с моим бывшим мужем по-разному переживали и переживаем это горе. Мы не смогли понять друг друга в нашем горе до конца. Очень многие пары после потери детей расходятся. Там страшная цифра какая-то — процентов 90. Нужно принимать, что ты страдаешь так, а твой близкий человек страдать может по-другому, и уважать его в этом горе. Нужно позволять грустить и скорбеть так, как это человек считает нужным. Меня обвиняли в том, что я не лежу на могиле сына и не ем землю. Но я другая. Я сидела и выла в детской комнате каждую ночь. И мой муж, например, этого не выдержал. Он мог выдержать всё — мою общественную деятельность, что меня нет круглые сутки дома, что я вся там. А то, что я сидела и выла, — это было для него невыносимо.

Всё, что происходило 10 ноября 2010 года, женщина помнит в деталях.

— Я помню всё, что происходило тогда, 10 ноября, как будто кино про это посмотрела. Помню, как выглядели врачи скорой помощи, как их звали, номер машины, всё до мелочей. Но когда мне сказали: «Максим умер, уходите отсюда», вот это было страшно. Здесь у меня всё отключилось. Историю, с которой началась моя общественная деятельность, я написала 16 ноября, в день похорон. Прилетела моя мама, она поехала в морг за телом Максима. Часа два это заняло. Я не могла ничем заниматься, я бегала по стенам, по потолку, мне было страшно посмотреть на своего ребенка в гробу. Я к этому готовилась. Открыла ноутбук и, что помнила, быстро писала. Я боялась забыть. Не хотела публиковать, но меня убедили это сделать родственники. Первый пост я не дописала, потому что приехала моя мама с телом моего сына. Но да, с него всё и началось.

Сейчас вы не жалеете, что десять лет назад нажали на кнопку опубликовать и предали свою трагедию гласности?

Нет.