Зубы на стенке

Отправляясь на первую международную триеннале современной графики в НГХМ, я, признаюсь честно, была настроена более чем скептически, ожидая увидеть скучные, бесконечно вторичные, невыразительные работы, с которыми слова «современное» или «новаторское» сочетаются слабо. Биеннале графики, которая и трансформировалась в триеннале, взяв солидный тайм-аут, сдавала год от года, пережив свой пик лет 6–7 назад — даром что продолжала носить название самого крупного смотра графики в России. Но надо отдать музею должное. Выдержав долгую паузу, НГХМ подготовил действительно сильный проект, который не стыдно называть международным и показывать иностранцам, — лично я провела в залах музея не меньше двух часов, отсняв целую фотосессию любопытнейших работ и с интересом рассматривая различные техники. Это приятно вдвойне, учитывая, что графика — жанр весьма консервативный, и удивить на этом поприще чем-то новым трудно.

Если последние годы биеннале отличалась какой-то депрессивной тональностью, а художники рефлексировали на темы суицида, одиночества и надвигающегося апокалипсиса (до сих пор мне в кошмарах снится гигантское полотно во всю стену бельгийца Мела — с полуголым мясником с револьвером и в кожаном фартуке, напоминавшим персонажа «Сайлент Хилла»), то первая триеннале — это, напротив, апофеоз открытости миру, рефлексия о прошлом и будущем, которое не выглядит больше пессимистичным. Здесь нет почти мрачных красок — под крышей НГХМ оказались собраны на удивление яркие работы, порой полные анилиновых красок, золота и блесток, порой дружелюбной иронии, порой — откровенной шуточной стихии. Можно попытаться провести даже любопытную параллель. Если символом предыдущих биеннале можно было считать огромную работу Барбары Прокш, напоминающую кусок глухой стены из перфорированной бумаги, символично испещренной чем-то вроде шрифта Брайля, то в этот раз таким символом могла бы стать работа «Любовная письмо» нидерландской художницы — гигантский подвешенный в воздухе лист бумаги с тиснением, на котором грубыми нитками вышиты нежные любовные строки.

Многие работы откровенно красивы — особенно это касается, пожалуй, азиатов и латиноамериканцев. Ким Хенчу из Кореи делает шелкографии с изображением распускающихся цветов из обрывков газет, Квон Суван — ксилографии со старой потертой черно-белой кинопленкой, которую покрывает через трафарет иероглифами из лака с переливающимися блестками. Хошино Мичико из Японии явно цитирует Эко — розы и старинные фолианты на его литографиях оказываются как будто в водовороте струящегося песка времени. Не говоря уже о ксилографиях Кавачи Сейко, работающего с золотой краской на стыке каких-то эпичных комиксов и традиций японской гравюры в духе Хокусая. Из латиноамериканцев запомнился чилиец Пабло Гольденберг со своим триптихом «Истинная история искусства» — яркий и сумбурный коллаж, в котором в буквальном смысле сливаются все исторические эпохи и культурные срезы: от письменности ацтеков, античности до ренессансных фресок, фовизма Матисса и кубизма Пикассо.

Но, конечно, самое интересное — это необычные решения и техники. Как ни странно, на сей раз удивляли российские художники, если не брать в расчет занимательной тайской работы «Сущность» — явный фантом утопленницы из «Звонка», разрезанной пополам и провисающей посередине множеством нарезанных вручную бумажных веревок на манер спутавшихся волос. Но больше всего зрители толпились у работы известного уфимца Наила Байбурина «Мой добрый собак» — гигантское зеркало в раме во всю стену, на котором отпечатано фото очень реалистичного пса. Если отключить вспышку и сфотографироваться в отражении, стоя напротив этой работы, то получится нечто вроде вашего совместного портрета вместе с бегущей собакой, чем все не без удовольствия занимались. Другой уфимец Азат Басыров создал серию работ «Открытие замкнутого пространства», каждая из которых — какой-то тематический ассамбляж. Например «Маша» — это приклеенные к советской обоине кусок размятого гудрона, жеваная жвачка, обгрызенный карандаш, старая зубная щетка, даже пакетик с молочными зубами и прочие узнаваемые артефакты детства.

В российском зале мне, уже прямо на лестнице, бросилась в глаза работа новосибирца Владимира Мартынова — четыре огромных черных квадрата, в которых отражаются все спускающиеся и поднимающиеся посетители музея. Памятуя о любви Мартынова к цифровым технологиям и подсветкам, специально заглянула за «квадраты», но, похоже, на сей раз зеркальный спецэффект был единственным. Из новосибирцев, безусловно, оригинальны Елена и Андрей Бертолло, которые создали очень необычный этничный ансамбль из зеркал и геометрических объектов, напоминающих по структуре мацу. Если зайдете в российский зал, то обязательно посмотрите работу петербуржца Петра Швецова — множество нарисованных на рулонной бумаге грубой черной краской, которой красят улицы, портретов двух обнаженных натурщиц. Жаль, что не хватило места, но по задумке, как я поняла, этот проект должен был быть в два раза большей инсталляцией, обрамленной в раму, по которой бегают мадагаскарские тараканы.

Кто знает, удастся ли НГХМ повторить подобный проект, удержав его на том же уровне, через три года, ведь некоторых работ, дорогих, обязательных к страхованию перед перевозкой, могло и не быть в экспозиции, если бы их не привезли кураторы из своих личных коллекций. Так что пропустить первую триеннале — безусловно, главное событие года в арт-жизни Новосибирска, — было бы крайне обидно.

Фото автора