«Стою пьяный с кровавыми весами и жую пирожок»: чем на самом деле занимаются патологоанатомы — репортаж, где вы узнаете всё

Корпус патолого-анатомического отделения находится слева от основного здания Новосибирской областной больницы, и на красочной карте его нет. Сюда намного реже заходят пациенты, а если и приходят, то чаще всего по самому печальному поводу. Из-за этого многие думают, что патологоанатомы занимаются лишь вскрытием тел. Но это не так! Вы думаете диагноз ставит ваш лечащий врач? Точно определяет, что за болезнь, именно патологоанатом. Только перед тем как биопсия, часть органа или опухоли попадет к нему под микроскоп, должна пройти сложная технологическая цепочка, которая может занять несколько дней. Мы посмотрели на работу одного из самых закрытых для посетителей отделений, а также узнали, почему патологоанатомы так не любят российские криминальные сериалы и каким словом нельзя называть врачей.

Сергей Викторович Абдрахманов — заведующий патолого-анатомическим отделением Новосибирской областной клинической больницы — согласился показать, как работают его врачи и с чем им приходится сталкиваться.

На первом этаже патолого-анатомического отделения находятся кабинеты врачей, помещения для вырезки тканей и подготовки стекол. Кабинет врача — это не зловещий склеп без окон с мрачной обстановкой. Но всё же есть отличия от того, где принимает терапевт или невролог. На каждом столе здесь микроскоп. С его помощью врач и определяет, что же происходит с пациентом.

Нам разрешили заглянуть в один из микроскопов. На стекле мы увидели подкрашенные розовым клетки. Выглядит эффектно, ярко. Восторги наши от увиденного врач Александра Шестакова не разделила. В тот момент когда мы зашли, специалист уже сидела в тяжелых раздумьях и явно с тяжелым сердцем. Ей прислали части толстой кишки пациента после операции. В документах указано, что это аденома — доброкачественная опухоль, но в микроскопе клетки совсем не такие.

Посмотрел в микроскоп и Сергей Викторович.

— Клетки отличаются от нормальных, поэтому Александра Алексеевна сидит в больших раздумьях. Сами понимаете, что любой диагноз онкологии — это для человека стресс. И именно мы его приносим человеку, но по-другому никак нельзя, потому что диагнозы должны быть поставлены правильно, — подчеркнул Сергей Абдрахманов. — Очень большая ответственность.

Зал для вырезки испугает неподготовленного человека не только резким запахом формалина, но и тем, с чем здесь работают специалисты. А это настоящие человеческие органы. С них берут кусочки для того, чтобы потом сделать тонкие срезы на стекла.

Здесь же располагается специальный аппарат, который крайне необходим хирургическим отделениям. На нем патологоанатомы смотрят части органов, которые были удалены у пациентов. Происходит это прям во время операции. Хирурги должны убедиться, что в крае среза нет опухолевых клеток.

Как это происходит? Хирург проводит операцию, делает срез и отправляет его в отделение. Проводится сразу же исследование, и врачу дают ответ. Если опухолевые клетки нашли, то хирург должен резать еще — до того момента пока края не будут чистыми. Самое удивительное, что всё это занимает в среднем около получаса.

Когда мы зашли в зал, врач Тамара Савельева работала с удаленной кишкой. Если в итоге в вырезанных лимфоузлах найдут метастазы, то лечащий врач будет определять, что делать дальше. Когда и как проводить химиотерапию, или облучение, или нужно назначить дополнительно КТ или МРТ. Решать он будет на основе заключения патологоанатома.

Врач вырежет из органа столько кусочков, сколько необходимо, а всё оставшееся отправят во «влажный архив». Орган останется в банке с формалином. На утилизацию его отправят только после окончательно поставленного диагноза.

Формалин — неотъемлемая часть работы любого патологоанатома. Очень опасная и ядовитая часть.

— Конечно, французы придумали формалин, который пахнет розами. Он и розового цвета. Но, с другой стороны, это нисколько не уменьшает его токсичность. То есть вдыхаешь ты такой же токсичный формалин, — пожимает плечами Сергей Викторович.

Еще одна очень важная работа, которую выполняют именно патологоанатомы, — исследование тканей на антитела. Здесь речь идет не об аллергии или каких-то особых реакциях, а о лечении онкопациентов. Для того чтобы назначить правильную химиотерапию, онкологу нужна помощь патологоанатома.

— Сначала нужно точно знать, клетка какого органа с опухолью. То есть какой части тела человеческого организма она принадлежит. А это не всегда бывает понятно, потому что все опухоли пытаются мимикрировать друг под друга, — объяснил специалист. — Кроме того, у них разная степень дифференцировки. То есть высоко дифференцированный рак мы легко можем определить. Например, плоскоклеточный рак, но довольно много онкологии с низкой дифференциацией. Для этого и проводится иммунная гистология.

При срабатывании антитело окрашивает стекло в коричневый цвет. С помощью полученных данных онколог может подобрать наиболее эффективное лечение, и в том числе и таргетную терапию.

— Автоматизация есть, но в любом случае, насколько бы она ни была современна, руки хорошего лаборанта и мозг умного патологоанатома в нашей работе пока заменить невозможно, — утверждает Сергей Викторович и с гордостью показывает новые помещения с современным оборудованием.

Он добавил, что после срезания ткани прозрачны, поэтому еще одна задача — правильно окрасить их.

Если вы подумали о подвале и непосредственно морге, то ошиблись. Там светло, чисто и спокойно (но об этом позже), жутковатая атмосфера именно в коридоре с архивом.

Лечащий врач лишь предполагает, какая болезнь у пациента, а вот точный диагноз — за патологоанатомом.

— Мы где-то всегда далеко, за задворками, — пожимает плечами заведующий отделением. — Потому что ту же самую благодарность чаще всего, конечно же, получает лечащий врач. Наша работа скрыта от глаз пациента. У нас общение происходит, только когда пациент приходит к нам из другого стационара за пересмотром. И в этом нам помогает наш архив. А так чаще всего пациенты для нас остаются в виде фамилий в направлении и клетками.

На первом этаже лишь часть ящиков для хранения стекол. В них содержатся материалы только за последние 10 лет, остальные — в другом месте. По закону врачи обязаны хранить стёкла 25 лет, потому что онкология может вернуться и тогда стёкла понадобятся.

— Заключение о злокачественной опухоли подписывает не только врач, который ее определил, но и я, как заведующий отделением. Если подписали, то это почти 100%, потому что 0,01% всегда остается за человеческим фактором, — подчеркнул Сергей Абдрахманов. — Мы все свои ошибки помним, потому что не бывает врача, который не ошибается. Неверная постановка диагноза, слава богу, ни к чему чаще всего серьезному не приводит. Потому что у нас сейчас действует довольно серьезная система контроля. Наша задача не только в том, чтобы поставить правильный диагноз, но и максимально помочь лечащему врачу.

Во время ковида помещение подвала переделали и для умерших от опасного вируса сделали отдельную камеру. Сейчас все выглядит очень современно и чисто. Здесь даже меньше ощущается пугающий запах формалина, чем на первом этаже.

В подвале несколько помещений. Сюда привозят не только умерших пациентов, но и части тел с операций. Когда мы были на репортаже, врачи спустились работать на столе с привезенной ногой.

— Очень неудобная система в Америке. Лучше вот такие комнаты, как у нас. Пациенты на каталках. А неудобство американской камеры в том, что там есть отделения наверху и внизу. И требуется много сил, чтобы тело поднять или снять. Еще как обрабатывать эти ящики? Мне санитарку туда подбрасывать и закрывать, пока всё не отмоет? — продолжил рассказ врач.

Чтобы попасть в помещения, где проходят вскрытия, нужно пройти через несколько коридоров и залов, и сделано это не просто так. При вскрытии врач может столкнуться со страшным, например сибирской язвой, чумой. И хоть таких случаев пока не было, но план на экстренную ситуацию разработан. Патологоанатома запрут внутри с телом на две недели. У секционных залов есть выход на улицу, а точнее на оборудованную яму.

У врачей, помимо вскрытий, вырезки, изучения стекол, еще огромное количество бумажной работы. В прошлом году отделение получило более 25 тысяч направлений. В мае сотрудники архива начали вести уже 14-й журнал этого года. В прошлом году таких было 38.

— У каждого пациента может до 50−60 фрагментов исследования. То есть реальная цифра фрагментов исследований за прошлый год составила 150 тысяч, — поделился цифрами Сергей Викторович.

Сергей Викторович признаётся, что сейчас есть дефицит грамотных врачей-патологоанатомов. Такой специалист должен знать почти всё. Если офтальмолог или абдоминальный хирург отвечает за свою определенную область, то у патологоанатома такой роскоши нет. Помимо этого, каждый раз огромный стресс беседовать с родственниками умерших пациентов.

— Ты сталкиваешься с большим непониманием от людей. И это можно, конечно, понять. Для каждого родственника это стресс. Когда ты ему выдаешь медицинское свидетельство и объясняешь причину смерти, в этот момент ты можешь столько о себе услышать нелицеприятного. Часто люди в злобе и пытаются найти кого-то виноватого. Лечащий врач остался там, а здесь — ты. И ряд людей может решить, что ты в сговоре с лечащим врачом. Кричат: «Да вы вместе это всё натворили». И такое вот нелицеприятное приходится выслушивать, потому что у людей горе и в этот момент они не контролируют свои эмоции, им хочется найти кого-то виновного, — отметил Сергей Викторович.

Он добавил, что за время работы услышал огромное количество самых разных эпитетов в свою сторону.

— Смотришь в окно, а там идет пациент с конфетами, и думаешь: «Ну это точно не ко мне. Опять к хирургам», — улыбается врач. — Бывает, конечно, немножко обидно, но, с другой стороны, изначально мы же не ради конфет идем в профессию.

Мы не могли не задать вопросы о работе морга, которые чаще всего интересуют обывателей. И первый был, конечно, про запахи и страх.

— К запахам привыкаешь. Формалин выжигает слизистую. Поэтому здесь у нас у многих профессиональная аллергия. Работая здесь, мы не только помогаем людям, но и сами себя калечим, в первую очередь потому что от ядов никуда не денешься. Поэтому наша профессия является льготной для выхода на пенсию. Год за полтора засчитывается, — подчеркнул врач. — Нет, не страшно на вскрытии. Наверное, тут мы всегда абстрагируемся. Мы в любом случае должны провести патолого-анатомическое вскрытие, поэтому для нас это всё-таки исследование, протокол с номером. Если не абстрагироваться и постоянно об этом думать, то ничего хорошего из этого не получится.

Многие сериалы показывают, что врачи в камере с телами могут есть пирожки, курить или даже пить алкоголь. За такой образ кинематографу специалисты спасибо не могут сказать.

— Не ели ни разу там. Честно, ни разу не ели. Я тоже всегда ухмыляюсь, улыбаюсь, думаю: «Ребят, ну зачем вы из нас таких вот каких-то извергов делаете?» Стою вот такой пьяный с кровавыми весами и жую пирожок. Сейчас-то ладно, уже более-менее хотя бы сериалы, фильмы начинают как-то немного себя перестраивать, нас всё-таки уже там показывают хотя бы людьми, которые могут уже со сложными технологическими процессами справляться, — улыбается Сергей Викторович. — А если посмотришь 90-е, то, конечно же, это образ вечно пьяного, вечно голодного врача, раз даже на вскрытии возле трупа пирожки ест. Кто так делает? Только голодные люди. Ну и, ясно дело, там не идет никакой подоплеки о том, что он хотя бы умный, потому что микроскопа вы нигде в этих фильмах и сериалах не увидите. Там чаще всего патологоанатом стоит с каким-то грязным рыжим ножиком и что-то ест. Вот такая про нас киношная, так сказать, легенда.

Если честно признаться, то на вопросе о том, было ли такое, что при вскрытии человек оживал, как показывают иногда в сериалах, Сергей Викторович нас подловил. Он ответил, что да, было... В веке так XVIII.

— Такое, конечно же, невозможно. Когда человек умирает, то обязательно констатируют смерть его лечащий врач и врач — реаниматолог-анестезиолог. После чего умерший пациент продолжает находиться в течение 3−4 часов в стационаре до появления первых трупных пятен, — объяснил врач. — Их появление уже говорит о том, что это точно никакой не летаргический сон или обморок у пациента. Когда он к нам приезжает, то он 100% уже мертв. И не вздыхают они у нас в камере. Могут быть при вскрытии звуки определенные, но это от механического воздействия.

К патологоанатомам попадают пациенты, умершие от болезней. Если есть подозрение на насильственную смерть, то такими случаями занимаются судмедэксперты. Но всё же у пациентов всегда возникает вопрос: «А не в паре ли работает патологоанатом с коллегой, лечащим врачом?»

— Неправильный диагноз, который привел к смерти, — это уже ятрогенное преступление и очень серьезное разбирательство. Но не всегда несовпадение диагноза лечащего врача с нашим заключением — это уже преступление, — подчеркнул Сергей Викторович. — Мы, конечно, никогда не прикрываем никого из врачей.

Всегда оценивается сразу несколько факторов: время пребывания в стационаре, картина заболевания и тяжесть состояния пациента.

— Здесь я работаю 5 лет и не могу сказать ни про одного врача местного стационара, что он где-то что-то специально сделал, что повлияло на смертельный исход. Да, бывают расхождения, но они бывают по объективным причинам, потому что не всегда можно правильно диагностировать заболевание и не всегда даже правильная диагностика этого заболевания позволит помочь пациенту, — отметил врач.

— Чума ладно, может быть, мы ее никогда в жизни не встретим, — рассуждает Сергей Абдрахманов. — Но я могу сказать, что примерно 60–70% врачей-патологоанатомов переболели туберкулезом, потому что в формирующемся аэрозоле легких концентрация туберкулезной палочки в десятки и сотни раз выше, чем если бы этот туберкулезный пациент общался в разговоре.

Возможны ранения, уколы, высок риск заражения ВИЧ, гепатитом. В таких условиях приходится становиться более сдержанным и хладнокровным.

За пределами больницы Сергей Викторович старается не говорить о своей работе: слишком много предубеждений у людей. И сразу вопросы про бутерброды и пирожки.

— И большинство людей даже не знает, что заключение делает именно патологоанатом, а не какая-то там волшебная фея хирурга. И к лабораторной службе часто нас тоже приравнивают. Это, конечно, обижает. И трупорезом называли меня, и мясником, — пожимает плечами врач.

Сейчас Сергей Викторович мечтает о более масштабном ремонте в отделении и хочет создать огромный современный комплекс, чтобы помогать еще большему количеству пациентов.

У врачей и медсестер редко бывает повод, чтобы улыбнуться, а рассказать о себе и о том, что на душе, так и подавно некогда, да и чаще всего некому. Мы поговорили с работниками отделения детской онкологии и гематологии Новосибирской областной больницы и узнали то, чем обычно не делятся медики.