Валентин Данилов: «Тюрьма — это нормальная такая жизнь»

В ноябре 2012 года суд условно-досрочно освободил красноярского физика Валентина Данилова, приговоренного к 14 годам колонии строгого режима по обвинению в шпионаже в пользу Китая. Ученый, исследовавший воздействие космической среды на запускаемые с Земли спутники, просидел в колонии, рассчитанной преимущественно на убийц и рецидивистов, около 10 лет. Выйдя на свободу, он решил переехать в новосибирский Академгородок. Корреспонденту НГС.НОВОСТИ он рассказал о причинах переезда, ужасах СИЗО, своих научных планах, а также объяснил, почему, называясь политзаключенным, не считает себя противником режима.

Валентину Данилову 64 года, он российский ученый-физик, кандидат физико-математических наук, известный специалист в области физики космической плазмы. Родился в Красноярске, окончил физический факультет НГУ. До приговора суда работал директором теплофизического центра Красноярского государственного технического университета (КГТУ). В 2001 году Управление ФСБ по Красноярскому краю возбудило в отношении Данилова уголовное дело по ст. 275 УК РФ («Государственная измена»). Ученого обвинили в том, что он выдал секретные сведения Китаю, позволяющие существенно сократить временные и финансовые затраты, необходимые для разработки и создания космических летательных аппаратов. Сделал он это, по мнению спецслужб, работая над изготовлением стенда в рамках контракта университета с Всекитайской экспортно-импортной компанией, моделирующего воздействие космического пространства на искусственные спутники Земли. Сам ученый, а также его коллеги утверждали, что эти исследования «рассекретили» еще в 1992 году.

— Валентин Владимирович, за все время вы не признали себя виновным. На ваш взгляд, ваше заключение — это ошибка, политическая акция или паранойя ФСБ?

— На самом деле это издержки реформ, случившихся в стране. Понимаете, у нас кардинально изменилась политическая система страны после экономических реформ. А структуры некоторые остались. И вот это несоответствие старой структуры и новых задач приводит к определенным издержкам. Есть мощная машина, в свое время она была загружена борьбой с диссидентами. Сейчас диссидентов нет, а машина есть. Ну и что? Если есть машина, должна быть работа или нет? Виновата эта машина, что сделала? Я думаю, нет. Она же машина, она должна работать, правильно? Виноват тот, кто этой машине не поставил нужных задач.

— Вы сейчас мне сказали, что не считаете себя противником режима, однако при этом вас российские правозащитники считают политическим заключенным наравне с Ходорковским…

— Я и являюсь политическим заключенным. Политический заключенный — это необязательно противник режима. Есть определение Парламентской ассамблеи Европы (ПАСЕ), кого можно считать политзаключенным. Там описывается как раз моя ситуация: уголовное преследование при отсутствии события. ПАСЕ дважды обращалась к Правительству РФ на этом основании с просьбой освободить меня.

— Но при этом вы все-таки не противник режима?

— Я смотрю на ситуацию в России, и мне она кажется неплохой. Но есть опасность. Меня лично удивило возвращение Владимира Владимировича на пост президента: зачем это нужно, я не понимаю. Представить такое в Америке невозможно.

Есть еще много достойных людей на эту должность. Персоналии должны меняться, а вот этот возврат дает опасность застоя времен Леонида Ильича Брежнева. То есть, конечно, это самый лучший вариант. А есть и гораздо худший: об Иосифе Виссарионовиче свежи воспоминания. (Смеется.)

— Почему, помимо того что у вас здесь живет супруга, вы решили обосноваться в Новосибирске, а не остаться в Красноярске?

— Чем мне нравится Новосибирск, так это тем, что здесь, как в Израиле, все ископаемые месторождения находятся между ушей. В Новосибирской области нет такого обилия ископаемых, как, допустим, в Красноярском крае. Я как птица, которая стремится к своей стае, где все говорят друг с другом на одном языке. На самом деле это город моей юности, и можно было давно сюда вернуться, но дело в том, что у меня в Красноярске жили родители, поэтому я там и задержался.

— Считали ли сокамерники в колонии вас шпионом?

— Вообще зэки — они очень патриотичные. За Родину готовы рубаху на груди порвать. Не все, но, как правило. Но таких, которые бы явно говорили, что ты враг, — таких не было. Так, иногда какое-то подначивание было, но я тоже за словом в карман не лезу, и поэтому на такие вещи я мог ответить нормально.

— Как прошел ваш первый день в тюрьме?

— В СИЗО-1 меня привезли часов в 9–10 часов вечера в феврале 2001 года. И сначала мне показалось, что я попал в пьесу Горького «На дне».

На полу лежат одеяла, полураздетые люди, жарко, света мало, потому что окна зашиты металлическим листами, весь свет от пары лампочек по 100 Вт. Трехэтажные кровати, на верхнем ярусе не спят, а сидят по 6 человек. Клопы. Но вообще клопами меня не напугаешь, я когда жил в общежитии НГУ, они у нас там тоже были. И вообще, если рядом с вами есть кто-то вкуснее, то клопы вам не страшны. (Смеется.) У меня одно время была кровать рядом с молодым азербайджанцем. Я спал ночью спокойно, а он все время вертелся, как будто его жарили на сковородке, клопы его просто заедали.

— Ваша интеллигентность вам на зоне помогала или, наоборот, мешала?

— Я бы по-другому сказал. В этом плане мне немного помогло мое детство. Мое детство прошло в рабочей слободе Николаевка недалеко от центра Красноярска, но куда лучше было вечером не ходить, такой район был раньше в каждом городе. Поэтому особо шокирующего ничего там для меня не было, вспомнил детство. Очень простой быт, большое скопление людей, очень простая еда, настолько простая, что выжить в таких условиях очень трудно. Я даже бросил курить, потому что витаминов нет, лекарств нет, надо было дать организму дополнительные ресурсы. Так что есть и полезное для здоровья от тюрьмы. (Смеется.)

— А с агрессией сталкивались?

— Были, конечно, ситуации. Но от меня никаких сведений не надо было получать, мне никто не мстил, деньги тоже с меня никто не требовал. Но вообще тюрьма — это на самом деле нормальная такая жизнь. Есть там проблемы, такие же, как здесь. Почему я говорю, что жизнь лучше стала. Я замечаю это по тюрьме. Бытовые условия за время моего пребывания все лучше и лучше становились, и питание съедобным стало. Всё в кафеле. А поскольку тюрьма и воля — это как сообщающиеся сосуды, я понял, что народ стал жить неплохо.

— Продолжали ли вы заниматься в колонии научной деятельностью?

— Я писал моим коллегам, что голова-то у меня была свободная. Научной деятельностью заниматься возможности не было, времена «шарашек» давно прошли. К тому же я экспериментатор, мне нужно для работы «железо», хотя бы маленькая комнатка, электричество, вода и несколько приборов. Я удивился, что мне это не разрешили. Еще я не мог читать труды конференций по моей специализации, мне привозили их на английском языке. И их не пропускали, потому что в колонии нет переводчика, а как осуществлять цензуру?

— Занимались ли вы просвещением заключенных?

— Конечно. У меня даже был студент, осужденный на 15 лет за убийство. Есть такая форма обучения — дистанционная. Ему присылали задания по физике, математике, по английскому, по экономике. Я все это читал. Консультировал.

Мне, в общем, смело можно два диплома давать — юридический и экономический (Смеется.), а может быть, и без защиты присваивать ученую степень по юридическим наукам. Студент этот на отлично закончил обучение, в какой-то степени и благодаря моему руководству.

Я пытался там создать даже научный кружок в вечерней школе. Идей много, можно патентовать было, но это дело быстро прикрыли. С трудом удалось устроиться на общественных началах в отделе охраны труда, я там занимался аттестацией рабочих мест.

— Насколько вы упустили время, не отстали ли от современной науки?

— Мне кажется, абсолютно не отстал. Дело в том, что те идеи, которые были нами высказаны 10 лет назад, — по ним ничего не сделано и не делается.

— Но космос уже не является сферой ваших интересов?

— Я специалист в области космической плазмы. Она влияет на спутники. Но космическая плазма кроме всего прочего влияет на погоду, на самочувствие. Как это происходит: солнечный ветер взаимодействует с магнитным полем Земли, образуется плазмосфера, потоки заряженных частиц высыпаются в полярных областях, в ионосфере возникают токи. Эти токи влияют на погоду, на климат. Это солнечно-земные связи. То, что называется космическая погода. Меня интересовала космическая плазма, которая находится около Земли. И у меня есть идеи, как этой плазмой можно управлять и тем самым влиять на погоду. Раньше все боялись войны, сейчас все боятся тайфунов, глобального потепления, наводнения, засух, может появиться неплохой заказ на исследования космической плазмы.

— А сложно устроиться ученому после тюрьмы?

— Дело в том, что невозможно устроиться ученому после пребывания в тюрьме по одной простой причине: все образовательные учреждения у нас государственные. А я еще осужден по такой интересной статье — государственная измена. То есть до тех пор, пока мы не разберемся с этой статьей, работать в этой структуре невозможно. Поэтому я даже не пытаюсь каким-то образом устроиться на работу в государственное учреждение. Ни научного, ни образовательного профиля. Пока речь может идти только о частных компаниях. Я думаю, ситуация сильно упростится после того, как Европейский суд [по правам человека] примет свое решение: считает ли он, что были нарушены мои права на справедливый суд или нет. Он, правда, что-то долго думает на эту тему, лет шесть уже. Пока же речь может идти только о частных компаниях.

— А в этом направлении у вас есть какие-то предложения? Вы, например, говорили, что вам интересно сотрудничество с новосибирским технопарком.

— В технопарке я, например, знаю компанию ООО «Аэросервис». Они занимаются вопросами очистки воздуха. Я пытаюсь найти с ними какие-то общие точки соприкосновения, быть полезным. Ну это все пока в процессе. Работа — это когда у вас есть определенные планы, какие-то задания, какой-то контракт. Я — трудоголик. Я работал раньше по 12, по 16 часов. Но я знаю, что дорогу осилит идущий, и не тороплюсь.

— А на какую компенсацию вы будете претендовать в случае, если вас признают официально пострадавшим от российского правосудия?

— Все меня спрашивают, сколько я хотел бы получить в случае успеха в судебном разбирательстве. Понимаете, в физике есть такое понятие — размерность, нельзя складывать килограммы и метры, есть годы жизни и деньги. Это разные вещи. Допустим, мне дали 5 лет, а потом 5 лет мне вернули, это было бы другое дело. (Смеется.)