На границе свободы: на улице Гашека у тюремного забора поколениями живут люди — их дома обветшали, а звук сирен не пугает

Улица Ярослава Гашека спряталась в частном секторе Дзержинского района, между Караваева и Почтовой, и если бы великий писатель знал, какую именно новосибирскую улицу назвали в честь него — либо перевернулся бы в гробу, либо долго смеялся. Ярослава Гашека начинается у стен СИЗО № 1 на улице Караваева и уходит дальше, вдоль Волочаевской, едва ли не до нового автовокзала. Когда-то здесь давали служебное жилье работникам тюрьмы, теперь в бараках живут их дети — сами уже старики, недавние или обжившиеся мигранты и те, кому некуда больше податься. О том, как живется на границе тюрьмы и свободы — в репортаже НГС.

Улица Ярослава Гашека, названная в честь автора «Похождений бравого солдата Швейка», журналиста и человека с очень неординарным чувством юмора, начинается с общежитий и бараков. Первые едва ли не вплотную примыкают к ограде следственного изолятора, вторые — стоят чуть поодаль, в нескольких метрах от высокого железного забора, отделяющего СИЗО от вольной жизни.

С одной его стороны из-за колючей проволоки несется бодрый хрип радио, с другой — у заснеженных домов — стоит тишина. Иногда взлаивает собака — не поймешь, откуда, служебная или просто сторожевая.

На металлическом заборе через каждые несколько метров висят предупреждающие таблички, что зона — запретная, а проход — воспрещен. Впрочем, не хуже высокого забора проход к тюрьме перекрывают сугробы.

Раньше квартиры в этих домах — на карте все они отмечены как «частные» — давали сотрудникам СИЗО. Впрочем, в живых из прежних жильцов остались немногие: дома перешли из ведомственной собственности в муниципальную еще в самом начале 90-х, и теперь здесь в основном живут их дети, внуки и арендаторы.

— Здесь дедушка наш жил, дядя мужа — он в тюрьме работал, ему здесь квартиру и дали, — рассказывает местная жительница Людмила Николаевна. — Он старенький был, в 89 лет умер. Мы сначала приезжали к нему досматривать, потом насовсем сюда перебрались: он под конец ослеп, сам не справлялся…

Она живет здесь семь лет и, как и большинство местных, сама не имеет к службе исполнения наказаний ни малейшего отношения. Но жизнь в тени высокого забора, увенчанного гирляндой колючей проволоки, ее не пугает:

— Они [заключенные] летом там за решеткой песни поют, — женщина почти мечтательно отвечает на вопрос, не тревожно ли жить вблизи следственного изолятора. — Красиво.

— Блатные?

— Почему? В основном про любовь. Там же и девушки выходят на прогулку. Они общаются, знакомятся. Кричат: «Я тебя люблю!» (Мужчины и женщины содержатся в СИЗО отдельно и гуляют в разных двориках).

— Громко перекрикиваются?

— Громко, хотя… Ко всему можно привыкнуть. К тюрьме можно, хоть это, наверное, и нехорошо, к такому привыкать, — задумывается она и добавляет. — К разрухе привыкнуть — нельзя.

Почти все бараки возвели в начале 50-х, и с тех пор если и ремонтировали, то разве что силами самих жильцов.

— Я вам покажу, как мы тут живем, — ожесточенно говорит Людмила Николаевна и распахивает дверь в квартиру — крошечную прихожую, исполняющую и роль кухни, и две комнатушки, одна другой меньше.

Удобств здесь нет: в качестве туалета на выбор предлагаются деревянная будочка во дворе и ведро, а чтобы помыться, женщина с мужем ездят на дачу — в баню.

— Вот смотрите: всё трескается, всё сыпется… Печка эта — не могу больше. Каждый год белишь, и всё снова в саже, — эмоционально объясняет Людмила Николаевна.

В квартире чисто, а на полу лежат ковры, но хозяйка настойчиво просит не разуваться: полы слишком холодные.

Топить ей приходится каждый день, иногда по несколько раз. Из четырех квартир на площадке две пустуют: жительница одной, бывшая работница изолятора, пару лет назад перебралась к родственникам. Куда уехали люди из другого помещения, Людмила Николаевна не знает, да это и неважно. С обеих сторон через стены — пустые нетопленые помещения, и обогревать дом пожилой супружеской паре приходится и за себя, и за соседей.

Уголь и дрова местные хранят в сарайках, спрятавшихся за домами, и это — отдельный повод для беспокойства: порой их воруют, а недавно часть хозяйственных построек сгорела.

— Мальчишки подожгли, — уверенно говорит Людмила Николаевна. — Тут есть такие… Хулиганистые.

В соседях у женщины и ее мужа только одна семья: Сухроб Орифов приехал в Новосибирск из Таджикистана больше 20 лет назад, давно получил гражданство и успел обзавестись большой семьей. Последние семь лет он с женой и тремя детьми прожил здесь, в крошечной квартирке на Ярослава Гашека, здесь вырос его младший сын. Но ностальгических чувств к бараку мужчина не питает.

— У меня ипотека есть, — с гордостью рассказывает он. — Ждем, пока построят.

О будущей квартире в новостройке на Коминтерна он говорит с нежностью, как о долгожданном ребенке: комнат будет тоже две, зато общая площадь — больше сорока квадратов. О нынешнем жилье отзывается коротко:

— Дом старый, под снос: говорят, в декабре его сносить будут.

Чтобы прогреть тесную 28-метровую квартиру, Сухроб топит печку и дополнительно использует несколько обогревателей. Дело это рискованное: проводка в доме, по словам жильцов, в ужасающем состоянии. Как, впрочем, и всё остальное.

— Глядите, на одном гусаке все провода [висят] — с первого подъезда, со второго, третьего… — объясняет знакомый Сухроба, пенсионер Александр Васильевич. — Напряжения нет почти: дровами мало кто топит, все электричеством. Мы вот энергосбыт позвали, чтоб они на это посмотрели — и целый месяц с Нового года ждем их.

Стены бараков змеятся черными трещинами. Где тонкими, как будто чернильные росчерки, где явными, глубокими, страшными. Они идут по стенам подъезда, пробиваются из-под аккуратной побелки в комнатах Людмилы Николаевны и густо покрывают стены снаружи.

— Да нас еще в 17-м году аварийными признали. И вот сколько лет уже ждем [пока дадут новые квартиры], — вздыхает пенсионер.

Жители уверены: если дома не сгорят из-за проблем со старой проводкой и печами, могут обрушиться. И с нетерпением ждут конца 2023 года, на который намечено долгожданное расселение.

Александр Васильевич живет здесь с 1961 года — с самого рождения, и помнит, когда от бараков еще не отваливались куски штукатурки, коммуникации не текли, а печку можно было топить без опаски, что старый дымоход утратил герметичность. Квартиру получили от ведомства его родители, но и сам пенсионер и его дети отношения к системе не имеют, а на Гашека остаются по старой памяти — и, пожалуй, от безнадежности.

— Здесь хорошо было, — мечтательно отвечает он на вопрос, как выглядело это место 40–50 лет назад. — Все выходили, снег вместе чистили, огороды сажали… А сейчас кому что надо? Свиньи у нас были.

— Прямо здесь, в черте города?

— Да почему нет? Вот здесь, — он показывает в сторону нового корпуса СИЗО, — забора не было и стояли свинарники.

Со времен детства пожилого мужчины зона несвободы изрядно разрослась вширь, поглотив и свинарники, и его теплые воспоминания.

Один из сыновей Александра Васильевича, Сергей, живет тут же, на улице Ярослава Гашека — вместе с женой Настей и десятимесячными дочками-близняшками. Впуская гостей в квартиру, мужчина торопливо поправляет шерстяной плед, которым занавешена дверь — от мороза. У порога лежат старые куртки, все в инее.

— Печка маленькая, — как будто извиняется Анастасия. — Топишь ее, топишь, сидишь весь день, а толку нет.

Супруги как могут стараются сделать свое тесное неустроенное жилье лучше: поставили пластиковые окна, купили маленький бойлер для холодного водопровода на кухне, регулярно подклеивают отваливающиеся от сырости обои, но безмятежной их жизнь не назовешь всё равно:

— Не страшно вам возле тюрьмы жить?

Сергей, выросший на Гашека, качает головой, Анастасия чуть принужденно улыбается:

— Собаки лают, сирены шумят. Не очень приятно.

— Ночью сирены шумят?

— Почему, днем, — удивляется молодой человек. — Летом идешь вдоль дома на огород, она [сирена] начинает работать. [Реагирует] когда рядом проходишь.

— У вас есть возможность уехать, взять квартиру в ипотеку, если дом передумают расселять?

Сергей и Настя переглядываются и невесело смеются вместо ответа.

Еще 5–7 лет назад главной опасностью улицы Гашека были «перебросчики». Незваные гости приезжали сюда по ночам и, не глуша мотор, кидали за высокий железный забор маленькие свертки: здесь проходила «дорога», по которой арестантам перекидывали запрещенные посылки, чаще всего наркотики. Сотрудники СИЗО задерживать бойких молодых людей не успевали: пока они оббегали половину территории изолятора, сбытчики успевали сделать ноги. Местные сталкиваться с ними тем более не рисковали.

Затем ситуация выровнялась — будто сама собой.

— Давно такого нет, камеры же повсюду, — снисходительно объясняет один из жителей бараков, полуобнаженный мужчина с толстой золотой цепочкой на груди, который представляется сотрудником СИЗО. — Спокойно всё здесь.

В металлическом заборе, прямо напротив бараков, прорезана калитка, и возможно, она-то и демотивирует потенциальных сбытчиков: вряд ли кому-то хочется оказаться по другую сторону забора. А может быть, преступникам просто мешает глубокий снег.

По другую сторону колючей проволоки высится новенький краснокирпичный корпус, который сдали меньше 10 лет назад — туда охотно водили на экскурсию журналистов, чтобы показать, в каких (достойных) условиях дожидаются суда подследственные.

Это, пожалуй, самое новое здание в квартале.

Летом минувшего года журналисты НГС прогулялись по Фабричной — на ней есть и деревянные бараки, и сталинки, и модные лофты, а еще — собственная мрачная легенда.