«Вначале, конечно, был шок»

Театр La Pushkin, устроенный в Дрездене выходцем с новосибирской Расточки Олегом Жуковским, я впервые увидела 4 года назад: на театральном фестивале «Интерры» Жуковский поставил «Три сестры» со студентами театрального. Начинались те «Три сестры» вполне благопристойно и разговорно — а потом взрывались перформансом: актеры с ведрами горящей соломы вбегали в публику и метались в дыму с криками: «Все горит! Уходите!». Тогда я подумала, что вот такое из Новосибирска только уезжает («Все горит! Уезжайте!») — в Москву, а потом и дальше, — но никогда не приезжает. Но театр Жуковского, сохранив свое европейское название, вдруг вернулся в Новосибирск и обосновался в лофте TRAVA — руинах шоколадной фабрики на ул. Фрунзе. В интервью НГС.АФИША Олег Жуковский рассказал, что происходит, — не переставая танцевать дивные балеты конечностями в желтых носках и руками в натянутых, как у смирительной рубашки — униформы художника в некотором роде, — рукавах.

Справка: Жуковский Олег — актер, режиссер, хореограф. Родился в 1966 году в Новосибирске. Учился в Новосибирском медицинском институте, затем окончил ГИТИС. Состоял в труппе «Формального театра» Андрея Могучего и театра DEREVO Антона Адасинского. С середины 1990-х жил и работал в Европе; в 1999 году основал в Дрездене театр La Pushkin.

Открытый весной лофт TRAVA — почти не тронутый ремонтом, зато разукрашенный граффити заброшенный корпус шоколадной фабрики, где сдают обшарпанные квадратные метры художникам, фотографам, учителям танцев и другой богеме. Выглядит это как наивное, но искреннее заклинание: вот совьем по всем правилам такое художницкое гнездо, как в Берлине, глядишь, и город вокруг превратится в Берлин — позеленеет, заулыбается, завертится волчком. Над этой формой магии принято посмеиваться («она хотела жить на Манхэттене», «ох, уж эти хипстеры!»), но она вдруг бывает — и работает.

Всю осень La Pushkin работал вовсю: то приезжает для коллаборации певица и писатель Ольга Арефьева, то играют щемящую и сумасшедшую пантомиму «Авиация превращений» по Хармсу (подробнее — в рецензии НГС.АФИША). Театр устроился на 140 кв. м — почти пустых, похожих на художественную мастерскую. В зал помещаются от 50 (если сидеть на деревянных нарах, которые Жуковский называет амфитеатром, и на которых чувствуешь себя ребенком, забравшимся на шкаф) до 80 (если сидеть на полу) зрителей.

Елена Полякова: Когда я впервые увидела «театр La Pushkin из Дрездена» на театральном фестивале «Интерры» в 2010 году, я подумала, что такие штуки из России только уезжают, — а наоборот никогда не бывает.

Олег Жуковский: Ой! В этом нет никакой тенденции. Я приехал достаточно случайно — и вряд ли кто-то еще так приедет. Я приехал по семейным обстоятельствам. Но увидел молодой, современный город. Очень быстрый по энергии. Когда ты воспринимаешь форму, цвет энергии, качество ее — ты понимаешь, что он действительно молодой и быстрый. В Европе уже все давно случилось. А здесь — Клондайк, все только начинается.

Ну время сейчас довольно мрачное, вам так не кажется?

(Округление глаз.) Не-е-ет! Время совершенно нормальное. Погода прекрасная. Такой теплый сказочный декабрь. Когда я приехал 2 года назад, мне говорили — это самые тяжелые у нас времена, надежд не питайте. И за 2 года я построил театр. По сравнению с тем, что было, когда мы уезжали из России в 90-е, когда ты должен был уходить из профессии, потому что вмиг все просто разлетелось, каждый квадратный метр стал стоить столько, что артист не мог себе позволить…

Если я могу себе позволить театр — это чудесные времена.

Чем отличается жизнь такого театра в Европе и в Сибири?

Везде есть свои плюсы и минусы. Здесь минусы в том, что не отлажена система менеджмента: в Европе со мной работали продюсеры, и это снимало с меня лишнюю нагрузку. С другой стороны, там бывало время, когда я не делал ни одного спектакля, который хотел, потому что мне постоянно предлагали другие вещи.

А иногда надо закрыть дверь и заниматься своей внутренней лабораторией. Эти исследования могут быть очень фундаментальными, и я (Шепотом) не знаю, куда они заведут. Вот, например, 3 недели я учился у превосходного живописца из Англии, привез его сюда, набрал курс и сам стал учиться, постигал его систему движения в плоскости листа, думанья цветом, проживания линии — и при этом я понимал, что занимаюсь театром. И через 3 недели во мне были такие мощные изменения! Театр — это примерно вот такая вещь. (Показывает открытку с чем-то вроде рыжего айсберга.) Вот это то, что происходит на сцене, то, что видит публика, — малая часть. Все остальное — фундаментальные вещи, которыми просто необходимо заниматься. Все время такой голод по поводу того, чего не было! То, что было, — было, и надо с этим быстро прощаться, иначе ты начинаешь мертветь.

И, конечно, сначала, в какой-то момент, шок — когда ты после последнего месяца в Эдинбурге или выступления в Лондоне в Queen Elizabeth Hall, приезжаешь сюда и начинаешь детишек в ДК учить.

Но если всё замотивировано — то всё в порядке. Всегда так было — если я видел, что кто-то другой может сделать то, что я делаю, — я просто уходил из продукции. Значит, я могу заняться чем-то другим, чего я еще не делал. Сейчас вот построил театр — не знаю, как долго я смогу его содержать, но вот он есть, он здесь, в родном Новосибирске.

Как театр финансирует себя здесь?

Я провожу психофизический тренинг «Танец тела», ставлю в других театрах как режиссер и хореограф, играю свои спектакли.

Что это за тренинг?

Курс, чтобы привести человека в творческое состояние, показать ему его возможности, разрушить стереотипы движения, мышления и поведения. Сюда приходят архитекторы, дизайнеры, весь креативный класс, и юристы, и программисты. Приходят разрывать шаблоны. Ты расширяешь границы своей свободы, а потом эту свободу начинаешь распространять в разных сферах — на работе, и дома, и на улице.

Очень смешной был результат, когда в группе один человек начал в 2 раза больше зарабатывать, а другой — в 2 раза меньше. И тот, который начал в 2 раза меньше, сказал: мне наконец-то хватает!

Ходили бизнес-тренеры и еще какие-то профессии, которые я даже не знаю, начинают вдруг писать стихи, исчезают страхи, меняется представление о возможном; еще это — антистрессовая программа; и, конечно, идут для снятия всевозможных зажимов и блоков. Практически это терапия, я понял это, когда вел достаточно продолжительные курсы в Берлине для актеров — и они вдруг начинали со мной общаться как с доктором. Я, конечно, открещивался (Хохот.), говорил: нет-нет, это театр! Но потом я понял, что есть определенного рода зажимы в теле, которые, снимаясь, снимают психологические зажимы. Возникает мягкость — и человек меняется сильно. И — смех по поводу себя. Это такая аптека, когда у человека появляется самоирония! Ты начинаешь отстраняться от себя, ты начинаешь входить в сущности других людей, ты начинаешь смешно вести себя — над тобой смеются, — и ты получаешь от этого удовольствие.

Какие у вас отношения с местными культурными властями?

Культурные власти дали деньги на производство амфитеатра, на световое оборудование, на звук — областной грант был. А потом, я работаю в системе государственных театров тоже: как режиссер по пластике в «Красном факеле», играю в театре Афанасьева, поставил оперу «Елизавета Бам» для «Сибирских сезонов», сейчас начал работать со «Старым домом»… Есть какие-то мощности определенные у них — есть какие-то знания у меня. Бывает, что мы встречаемся и получается радостная история.

Если бы вы сами были культурным чиновником, что бы вы сделали в первую очередь?

Есть культура, а есть искусство. Культурой занимаются жрецы, искусством занимаются пророки, быть чиновником в искусстве невозможно. Я сейчас такую скажу опасную штуку! Я был бы очень серьезным цензором. (Зловещий хохот.) Просто жутким. Дурновкусие мне, например, кажется очень опасным. Потом, ты должен понимать, что ты как будто садишь публику в ракету и ведешь ее — и отвечаешь за то, куда они попадут. Это очень заметно в маленьких странах, например, на Балканах, когда зал полон и люди сидят (Сползает на краешек стула с прямой спиной и застывшим взглядом.) и вот так смотрят. Мы делали в Сербии спектакль на тему освобождения страны — это был самый крупный государственный заказ, который я делал: 100 человек задействованы, 3000 зрителей. И женщины так ревели, что перекрыли 10 киловатт звука. И тут ты понимаешь, какая перед нами ответственность.

Вы изучали генетику в мединституте, она вам что-то дала для театра?

Конечно, дала. Я часто показываю сложные трехмерные движения и говорю: ну это как молекула ДНК. Мне, конечно, везло — в мединституте была такая профессура!

Был один профессор по органической химии — когда начинал объяснять молекулу ДНК, взлетал на верх кафедры и читал оттуда сонеты Шекспира.

Для него совершенство было равно в сонете Шекспира и в молекуле ДНК. Но генетика — тоже такое дело… Скользкий вопрос, насколько нужно в это вмешиваться…

Что у вас здесь будет твориться в ближайшее время?

Сейчас мы делаем спектакль «Вертеп» — с людьми, которые занимаются на курсе. Будем играть его 3–4 января, а может, еще и 6 января. Я 15 лет прожил в католических странах — и там Рождество — это такой праздник, такая сказка! И есть такой вертепный театр — и мне захотелось сделать такой же: милый, смешной, лиричный. 17 января у нас будет «Орфей» — это такой перманентный проект из моих стихов и песен. Я какое-то время много писал и тогда же сделал большой сценарий — про двух бродяг, путешествующих по Вселенной во времени, которых на Земле зовут Юрий Гагарин и Герман Титов. И он уже давно идет в Национальном театре Венгрии. В феврале у нас будет новый набор на тренинг. И точно будем показывать «Петю и волка». И хочется заниматься такой просветительской деятельностью — возить спектакли по области. Вот это интересно.

Потому что Лондон может купить всё, а если ты мировой спектакль привезешь — в Кыштовку? В Болотное? — это будет событие! Какой-то ребенок там из него вынесет что-то невероятное.

Знаете, так говорят: когда на спектакле сидит полный зал — событие происходит внутри только одного-двух людей. Настоящее, крупное, которое меняет жизнь.

Елена Полякова

Фото Анны Золотовой (1), автора (2–8)