Парень с мозгами

Справка: Орлов Кирилл Юрьевич (45 лет) — врач-нейрохирург, руководитель Центра ангионеврологии и нейрохирургии новосибирской клиники Мешалкина. В 1995 году окончил Санкт-Петербургскую государственную медицинскую академию, 15 лет работал в нейрохирургическом институте имени профессора Поленова, а 7 лет назад переехал в Новосибирск. Специализируется на эндоваскулярной нейрохирургии и сосудистых заболеваниях головного мозга. Женат, двое детей.

Я рос обычным мальчиком. Но мой отец — нейрохирург, и так как он был военным нейрохирургом, мы много путешествовали, даже жили в Монголии пять лет. Друзья, конечно, у отца тоже были врачи по специальности, а я дружил с их сыновьями. В этой хирургической среде мы росли — и старший брат тоже стал нейрохирургом. Когда у меня зашла речь о выборе профессии, я понимал, что надо идти в медицинский институт. Отец, конечно же, хотел, чтобы я был военным врачом, но армейская жизнь — это не совсем моё.

Поступал я ещё в Ленинградский санитарно-гигиенический медицинский институт в СССР, а закончил уже Санкт-Петербургскую государственную медицинскую академию. Поменялось всё за это время: страна, город, название учреждения.

Отец рассказывал, что когда учат пилотов — набирают курс 50 человек, которые хотят стать военными лётчиками, летать на истребителях. Они долго-долго учатся, но после первого вылета 50% уходят из лётного училища, ведь это колоссальная нагрузка. У нас, наверное, так же.

Я же не сразу стал врачом. Когда учился, я работал санитаром — преодолевал брезгливость в старой больнице, которая ещё Петром I была построена. И конечно, там такие жуткие туалеты — и как санитару мне нужно было убрать эти туалеты. Потом работали медбратьями и медсёстрами — надо делать уколы. Сразу после института я пошёл в интернатуру по общей хирургии, и так как я был единственный интерн в отделении, а работы было много, через месяца три я уже сделал свою первую самостоятельную операцию.

Мой брат дежурил в городской больнице, а работа в городской больнице какая… Туда привозили пьяниц с разбитыми головами и так далее — и я после института приезжал к брату. Никому неохота было шить этих пьяниц, и я этих пьяниц зашивал. Сначала, конечно, было не по себе — всё-таки в человека иголку втыкаешь… Но так потихоньку привык.

В интернатуре операций было так много, что мне они снились. Я ехал на поезде — а будучи студентом, я работал курьером, ездил в Москву и ненавидел поезда.

Так вот, я проснулся в поезде от кошмара, что я в операционной, а когда проснулся — обрадовался, что в поезде. Не подумайте, операционные я люблю — это самое моё любимое место.

Когда видишь мозг человека впервые — конечно, сначала страшно, боишься, что ты тронешь его — и на всю жизнь он инвалидом останется. Но работаешь, учишься, привыкаешь и в конце концов можешь делать сложные операции. Самое важное — не получить осложнений, да просто нельзя ошибаться. Потому что любые ошибки при операциях на мозге чреваты грозными осложнениями вплоть до самых серьёзных. Мы должны оперировать мозг так, чтобы человек был потом в порядке! Мог думать, ходить, говорить.

У нас не бывает такого, чтобы кто-то накосячил, — если молодой доктор что-то делает не так, за ним всё равно присматривают старшие коллеги.

Каверномы были первыми операциями, которые я делал на головном мозге, — это сосудистые новообразования, врождённые. Сейчас это кажется несложной операцией, а тогда казалось сложным не только мне, но и всему Институту. Считалось, что это такая кровавая операция. На самом деле я знал, что она не кровавая. Но никому не говорил, иначе стали бы оперировать все! Но тогда она была окружена ореолом таинственности.

Израильские коллеги говорят: «Мы не понимаем, зачем русские едут к нам». Когда я вижу по телевизору, что собирают деньги на какую-то кардиохирургическую операцию, — мне хочется позвонить по телефону и объяснить, что есть бесплатные операции. Мне кажется, что в большинстве своём это просто жульничество какое-то — люди хотят заработать деньги.

На самом деле все думают, что за границей живут волшебники и там чудесное здравоохранение. Все думают: в российском здравоохранении бардак.

Но почему вы думаете, что в американском нет бардака? Там абсолютно такие же горбольницы, куда привозят пьяниц с разбитыми головами.

В США большие больницы расположены в плохих районах, и в приёмном покое происходят разные вещи. А есть институты, в которых работают хирурги высшего пилотажа на хорошем оборудовании, — всё то же самое. Но отличие российской медицины от, например, американской — там очень высокий средний уровень врачей.

Когда я работал в поленовском Институте, были сложные 90-е годы, денег нет. Начали увольняться сёстры из операционного блока. Пожилой профессор встал и говорит: «Это что такое, кого берут в ординатуру? Когда мы были молодыми — ни одна сестра не уходила, хотя у них тоже были маленькие зарплаты! Чем вы только занимаетесь!» Все относятся друг к другу с юмором.

Ординаторам я сразу говорю: у нас нет мужчин и женщин, у нас есть понятие «сотрудник», все работают одинаково, нет скидок девушкам, которым надо уйти пораньше к молодому человеку на свидание. Если вы молодой врач — вы должны жить в клинике. В Соединённых Штатах вообще где-то есть койки в клиниках — и врачи не уходят неделю. У нас всё более гуманно — можно уходить по ночам, но не каждую ночь! Все мы росли без выходных, без отпусков. В отпуске, когда я был молодым врачом, я шёл в свою родную дорожную больницу, чтобы работать там.

Близкие? Конечно, обижаются. Когда я женился, моя мама — а у неё же тоже был муж-нейрохирург —

сказала моей будущей жене: «Осторожнее, не связывайся с ним». Будущая жена подумала, что мама её пугает, но потом выяснилось, что это правда. А было уже поздно.

Есть хирурги, которым нужны большие операции, в которых они, в общем-то, оперируют для себя, не для пациента. А мы стараемся оперировать для пациента. И поэтому, как бы нам ни хотелось большую красивую операцию, которую можно сделать минимально инвазивно, но мы стараемся сделать её просто. Многие сосудистые операции на мозге делаем через бедренную артерию, чтобы назавтра отпустить человека домой.

Важно, чтобы человек был с хорошим интеллектом и хладнокровный, если хочет работать нейрохирургом. Пациенты сложные, часто неадекватные, бывают психозы — из-за болезни. Случаи разные бывают. В дорожной больнице в Питере у меня одним из учителей был Ремизов Александр Сергеевич — очень хороший человек, он с родины моего отца, из Смоленска. Постепенно он стал начмедом дорожной больницы. И он, можно сказать, геройски погиб.

В его больницу пришёл человек с оружием, он был недоволен пластической операцией и пришёл убивать пластического хирурга. Тогда он (Ремизов. — М.М.) позвал его к себе в кабинет, и тот убил Александра Сергеевича — так он спас другого врача.

Тяжело ли было переезжать в Новосибирск? Конечно, тяжело, у меня было 40 килограммов перевеса! Но мне удалось за него не платить. Ладно, если серьёзно, то я же переезжал с семьёй и вообще привык переезжать. Ничего страшного. Тем более если ты живешь на работе — какая разница, в каком городе находишься? Самое важное — это работа, а здесь можно делать большое дело, сделать карьеру.

Чем хорошо работать в Сибири — так это тем, что сибиряки быстрее поправляются, нежели петербуржцы. Результаты получаются лучше! У меня в Петербурге дочка родилась — и она настоящая петербурженка, утончённая принцесса-балерина, а здесь родился сын — сибиряк крепкий, суровый парень.

Бывает, что думаешь, что пациенту будет трудно выздороветь, а он говорит: «Доктор, не расстраивайтесь, я поправлюсь». И поправляется. Такие вот сибиряки.

Если после беседы с врачом пациенту не стало легче — любому, даже умирающему, — значит, человеку не надо работать врачом. Ты должен уметь найти слова. Даже если шансов никаких — всё равно надо верить. Конечно, у нас много тяжёлых бесед — мы должны разговаривать с родственниками безнадёжных пациентов, мы говорим, что их родные погибли. Это тяжёлый моральный груз, который ложится на хирургов.

Но мы должны сказать родственникам всё так, чтобы они были уверены, что мы сделали всё что могли, что не было ошибок. Человек не может жить вечно, и бывает, так получается, что он погибает.

Никто не может дать гарантии при операции на мозге. Когда я начинал карьеру, мы видели операции с огромным количеством летальных исходов. Сейчас летальность в нашей клинике составляет 0,6%. Нашей гарантией может быть только наше имя.

Нужно просто делать всё — не опускать руки, стараться идти до конца, бороться с любыми осложнениями, бороться за каждого пациента.

Конечно, с годами понимаешь, что просто не можешь всех спасти.

Читайте также:

Один день с лучшим хирургом-онкологом в Новосибирске — НГС.НОВОСТИ побывали в его операционной и узнали, как он спасает даже безнадёжных больных.