«То, что он станет прежним, — иллюзия»: новосибирский психиатр — о ПТСР, сложной мирной жизни и «синдроме зомби»

Новосибирский психиатр Евгений Александров специализируется на боевой психологической травме. Он работает уже с несколькими поколениями участников военных кампаний и отмечает, что проблемы современных ветеранов СВО отличаются от проблем «афганцев» и «чеченцев». Как проявляется в мирной жизни ПТСР, можно ли его вылечить и почему, почуяв запах пороха, солдат снова пойдет воевать, эксперт рассказал в интервью для НГС.

— Евгений Олегович, вы давно занимаетесь боевой травмой. Почему вы выбрали именно эту тему?

— В молодости я в госпитале насмотрелся, что война с людьми делает. Это был 1994 год, чеченская кампания. В тот момент сама тема боевой травмы представляла непаханую целину: не было ни методик, ни техник, ни наработок. Начал я с изучения западного опыта и переписки с ведущими специалистами в этой области.

Амбулаторную помощь участникам боевых действий в Новосибирске стали оказывать на базе социально-психологического центра на улице Горького. И первыми пациентами стали «афганцы». Они потом взялись помогать тем, кто в Чечне воевал. И обязательным условием социальной и юридической помощи стало посещение психотерапевта, то есть меня. И они добросовестно ко мне ходили.

Те, кто вернулся с войны без рук, без ног, с тяжелыми ранениями — это отдельная категория. Но помогать нужно и тем, кто пришел физически целым. ПТСР, посттравматическое стрессовое расстройство, — это диагноз, но не болезнь.

Сам диагноз ввели американцы. Первые вьетнамские ветераны вернулись какими-то странными. Там нога стоила одну сумму, голова другую, а психика не стоила ничего. И они ввели диагноз ПТСР.

— Вы хотите сказать, что ПТСР — это не болезнь, а значит не проблема?

— Это проблема, но не болезнь. Это биологический механизм. Человек в течение своей жизни постоянно меняется, адаптируется к новым условиям, проходя через кризисы. Хотя бы возрастные кризисы каждого человека неизбежно ожидают. Это нормально.

Война — это тоже кризис, очень жесткий. Человек жил спокойно, в иллюзии безопасности, и вдруг он оказывается в месте, где его пытаются убить. Психика и организм будут перестраиваться? Конечно же.

А потом раз — и снова в мирную жизнь. И нужно снова перестраиваться.

А человек — такое живое существо, которое радикально перестроиться способно только один раз. И если человек перестроился на войну, то эта перестройка касается рефлексов, мышления, тела. Воевать — очень тяжелое занятие. Кто медленно бегает, тот быстро умирает. И он перестраивается на максимальную отдачу, на выживание.

В мирной жизни все иначе. Здесь не понятно, кто наш, кто враг. Бойца мучают флешбэки, а ему говорят: не выдумывай, возьми себя в руки и живи, как раньше. А это невозможно, потому что это биология и нейрофизиология.

— Сколько времени нужно, чтобы перестройка стала необратимой?

— 40 дней в зоне боевых действий вполне достаточно. Человек ведь переживает не одно стрессовое событие, а череду стрессов, следующих один за другим: бои, бомбежки, потерю друзей и постоянное напряженное ожидание. 40 дней — и обратного пути нет.

Комбатантам необходимо помогать. Мой ученик, бывший штурмовик спецназа, сформулировал это так: «Не надо нас лечить, научите нас с этим жить». Это и есть главная задача психологической реабилитации: не давить биологию нейролептиками, а научить человека с этим жить.

— Как меняется человек, вернувшийся с войны? Вы узнаете участника боевых действий на улице?

— Есть кадровые военные, а есть те, кого называют «обстрелянные солдатики» — кто выжил благодаря перестройке на уровне биологии. Их сразу видно. В первую очередь по взгляду. В иностранных источниках это называют «взглядом на тысячу ярдов». Что-то щелкнуло — он моментально среагировал. Он среагирует на звук, свет, движение. Особенно это заметно в Новый год, когда вокруг петарды и фейерверки.

Они чуют на уровне экстрасенсорики всю военную механику, что откуда летит, долетит — не долетит, куда бежать и как упасть.

И вот этот человек возвращается в мирный Новосибирск, гуляет по Красному проспекту и краем глаза видит, что кто-то в доме рядом закрывает форточку. И там, минуя сознание, идет реакция на опасность: может, это снайпер. Или проволочка на асфальте лежит — может быть, растяжка и мина. Война закончилась, но человек продолжает выживать. Он не может расслабиться и начать жить дальше.

Крайняя степень специализации называется «синдром зомби». У этих людей есть даже международное сообщество.

— Звучит не очень обнадеживающе.

— Это лучшие бойцы, но они могут только воевать. Они перестают испытывать обычные человеческие эмоции.

У них есть свой журнал — Soldier of fortune. Это наемники, они не могут не воевать. Если вы смотрели «Рэмбо. Первая кровь», то там главный герой — тот самый «зомби», которого невозможно уничтожить. Но в следующих сериях Рэмбо начинает кого-то спасать. И вот это уже личностный рост, следующая стадия «зомби» — спасатель.

Идея психологической помощи комбатанту какая? Человек перестроился, и наша задача — помочь ему заново приспособиться к мирной жизни. Реабилитация — восстановление способности жить. На первом месте здесь биология, на втором — психология, а на третьем — социология, поэтому реабилитация должна быть комплексной: медико-психологической и социальной.

— Что мешает участникам боевых действий адаптироваться в мирной жизни?

— У тех, кто перестроился и выжил, есть стратегия выживания, и только они решают, как можно и нужно действовать. А в мирной жизни есть начальник. Он его послал, его с работы уволили — новая травма. Жена провожала одного, вернулся совсем другой человек, она не приспособилась, ушла — еще одна травма. На улице полицейские остановили, он с ними подрался, его посадили. Это все вторичный уровень травматизации.

И задача психотерапевта — не сделать из льва пуделя, а смягчить вторичную травматизацию.

— Вы работали с афганцами, чеченцами и теперь с участниками СВО. Есть ли разница?

— Они реагируют на разные триггеры. В афганской и чеченской кампании образ врага внешне отличался. «Духи» и «чехи» — это были люди другой национальности, говорящие на другом языке.

Сейчас другое вооружение. Война дронов вынуждает опасность встречать тихо в окопе и подавлять естественную реакцию «бей или беги». В такой ситуации риск ПТСР с флешбэками резко увеличивается.

С другой стороны, эти люди более осознанные. «Чеченцев» и «афганцев», как алкоголиков, приводили родственники и подпирали дверь, пока шел прием, и приходилось идти на всевозможные ухищрения, чтобы наладить с ними контакт. Участники СВО более осознанные: если они понимают, что у них есть проблемы, они обращаются за психологической помощью сами. И они добросовестно работают с психотерапевтом. Сказали: «Поём „В траве сидел кузнечик“» — значит сидим и поём.

— Я слышала, что у вас собственная методика работы с воинами, с элементами гипнотерапии. При чём здесь «В траве сидел кузнечик»?

— Я по первому образованию врач-педиатр. Для меня мой пациент — всегда маленький мальчик.

Недавно общался с голландским коллегой, специалистом по боевой травме. Спрашиваю: как у тебя работа построена? Он рассказал, что приходит человек, рассказывает, где был, что делал, пережил, что его беспокоит. Мы берем лист и на полгода выстраиваем план реабилитации.

У меня краткосрочная терапия: нужно помочь за одну, две, три встречи, потому что долго он ходить не будет. Поэтому используется комбинация методик — всё, что работает. У боевой травмы много специфики.

Боевая травма разворачивается поэтапно. Сначала острая фаза, потом подострая, потом хроническая. Острая — это они вышли из боя, его плющит, он это водкой пытается залить. Вот здесь уже нужен специалист, знающий клинику психотравмы и наркологию, а его нет. И дальше нужен врач, а не психолог. В острый период запрещен психоанализ, гештальт запрещен.

ПТСР — это уже хроника. Там основные проблемы — внезапно появляющиеся воспоминания, флешбэки. Когда они появляются, человек переживает почти то же самое, что было тогда, в реальной ситуации опасности. Он может их вытеснять и не осознавать и просто видеть реакцию: ему плохо, у него скачет давление, начинается сильное сердцебиение.

Он должен рассказать о пережитом, и вы должны уменьшить активность этих воспоминаний. Тут эффективны дыхательные практики, гипнотерапия, десенсибилизация.

А следующий этап — когнитивная переработка этого опыта. Нужно, чтобы человек осознал, чему он научился в этой ситуации, и научился жить каждым мгновением. Защищать жену, обучать выживанию сына.

— Можно ли вылечить ПТСР?

— Можно помочь человеку поэтапно. Но то, что он станет прежним и это можно вылечить, — иллюзия. Не станет. Мы ему можем помочь после боевой травмы собраться и склеиться наиболее полезным для него, его близких и общества способом. Воина нужно сопровождать всю жизнь и помогать ему жить такому, какой он есть.

Когда наслаиваются возрастные кризисы, проблема снова усиливается. В США реабилитационные центры по-прежнему открыты для ветеранов вьетнамской войны, хотя они совсем пожилые люди.

Ко мне недавно пришел мужчина, который был у меня в 1999-м, после первой чеченской кампании. Снова появились воспоминания, нарушился сон. 25 лет прошло — не отпустило.

Но если запахнет порохом, большинство из тех, кто воевал, снова пойдут воевать, потому что, несмотря на все тяготы войны, там они проживают самые яркие эмоции в своей жизни. Они сами говорят, что там настоящая полная жизнь, и это ни на что не похоже.

У меня учился парень, воевал в Чечне, сейчас офицер в запасе. Сейчас его сын у меня учится. Спрашиваю: «Где отец?» Сын отвечает: «На СВО ушел. Маялся, маялся и ушел».

Пока участники СВО на передовой и в госпиталях, очень важно подготовить все для их реабилитации. Центры, а главное — специалистов, которые будут сопровождать воинов и членов их семей. И эта работа должна быть последовательной и комплексной.

Самая большая проблема сейчас — специалисты. Важно их подготовить заранее.

В тексте использовано фото Павла Комарова.

Весной мы писали о росте спроса на антидепрессанты. Ведущие российские специалисты в области психиатрии и психотерапии объяснили, с чем это может быть связано.