«Однажды в дверь постучали»: журналистка НГС — о том, зачем нам вспоминать о жертвах политических репрессий

30 октября в России вспоминают жертв политических репрессий, и порой может показаться, что смысл даты давно уже не важен. Казалось бы, и жертвы, и их палачи давно похоронены, и не стоит ворошить старые кости. Журналистка НГС Анна Скок придерживается совсем другого мнения. В детстве она узнала, что прадед, которого она никогда не видела, был арестован как японский шпион, а много лет спустя посмертно реабилитирован, и это изменило ее жизнь навсегда. Далее — от первого лица.

В детстве меня невероятно поражало, что, в отличие от остальных взрослых, мой дедушка мог ездить на электричке бесплатно, показывая контролерам маленькую красную книжечку удостоверения, а раз в год и вовсе может поехать куда угодно бесплатно на поезде. Как-то я спросила у папы, что нужно сделать, чтобы обзавестись такой же полезной вещью.

— Тебе не понравится, — ответил папа. — Нужно, чтобы меня несправедливо посадили в тюрьму, а потом, когда власть сменится, признали, что я был ни в чем не виноват.

Так прежде чем пойти в школу я узнала, что дедушка — «пострадавший от политических репрессий», а моего прадеда Виталия Ивановича Скока в 1937 году арестовали. По печально известной 58-й статье его приговорили к 10 годам лагерей и 5 годам поражения в правах. По семейной легенде, его заподозрили в шпионаже на Японию. Судя по статье — в том, что он готовился не то агитировать за свержение советской власти, не то хранить запрещенную литературу. Подготовка к преступлению — вообще удобное обвинение. Может, он в голове у себя что-то злоумышлял.

Думаю, все было просто: прадед был интеллигентным и образованным человеком, а интеллигентные люди в людоедские времена так и вызывают желание написать на них донос.

Так что однажды в дверь к Скокам постучали. А может, к Виталию Ивановичу пришли на работу. Встретили его из очередной экспедиции — он был геологом и искал в Кузбассе месторождения угля. Подошли двое сзади, двое спереди (все мы видели эти сцены в кино), сказали: «Пройдемте». Он чуть наклонил голову и послушно пошел.

В детстве я так часто думала об этой сцене, что иногда мне кажется, будто я видела ее лично. На самом деле никто даже не мог рассказать, как именно происходили события в тот день: прабабушка умерла до моего рождения, прадед — и вовсе едва успел понянчиться с моим папой, а деду на момент ареста не было и месяца.

Моей семье на общем фоне несказанно повезло: в 1939-м Виталия Ивановича неожиданно выпустили. И здесь можно восхвалять разобравшихся в деле НКВДшников, но мне почему-то не очень верится, что им было важно доказать невиновность уже осужденного тройкой человека. Красиво звучит семейная легенда, что сработали письма, которые сестра Виталия Ивановича писала самому Иосифу Сталину, но и это мало похоже на правду.

Думаю, все было гораздо проще. Тяжелая промышленность развивалась стремительными темпами, ей требовался каменный уголь и — чтобы искать его месторождения — геологи. Видимо, в Кемеровской области геологов посадили слишком много, чтобы возможно было выполнить план, а правильная политическая ориентация оставшихся оказалась плохой заменой университетскому образованию. Так что всех, кто не был расстрелян и не умер в тюрьме или в лагере, спешно выпустили и приказали вернуться к работе.

Виталий Иванович так и сделал и в итоге нашел на юге Кузбасса крупное месторождение коксующихся углей. В 1947 году он даже получил за это Сталинскую премию. Но не признание того, что его арест и приговор были несправедливыми.

Реабилитировали его только посмертно, в 90-х. Виталий Иванович так и не узнал, что в итоге страна признает, что была неправа. Платой за выдернутые из жизни годы, подорванное здоровье, то, что папа почти не помнил своего деда, а я никогда не видела прадеда, стали прибавка к пенсиям детей да бесплатный проезд на транспорте.

Но главным для деда была напечатанная на тонкой плохой бумаге справка о посмертной реабилитации — спустя больше полувека после ареста отца ему было важно признание страны.

Зачем я вынесла эту болезненную и страшную, но в общем личную историю на суд публики?

Она не уникальная. Такую могут рассказать о своих дедах и прадедах если не в каждой второй, то в каждой третьей российской семье. Подозрительно зажиточное крестьянское хозяйство — кулаки. Слишком умный — наверняка контрреволюционер. А уж если твоя комната в коммуналке приглянулась соседу, пиши пропало: сам не заметишь, как начнешь шпионить на Японию, Англию и Германию одновременно.

Беда в другом. «Врагов народа», которые совсем не были врагами, сажали так часто, что отголоски этого времени, кажется, все еще с нами. Они во всплывающих иногда в голове словах бабушки: «Не болтай, вдруг кто услышит». В том страхе, который рождает иногда неурочный звонок в дверь. В извечной боязливой самоцензуре. Они же — в тюремной лексике и блатных понятиях, в кровопролитных интернет-дискуссиях о том, не слишком ли многих реабилитировали, и в пугающе часто звучащей фразе, что только массовые расстрелы спасут родину.

Почти век мы тащим за собой, прямо из 1937 года, страх и недоверие друг к другу. Мы все еще помним, что были и другие прадедушки. Они собирались втроем в кабинете и выносили приговоры, без составления обвинительного заключения, без приглашения адвоката, даже без вызова самого подсудимого.

Одни прадедушки били на допросах других. Поднимали стволы и по команде нажимали спусковой крючок. Прадедушки и прабабушки падали во рвы на Бутовском полигоне, и другие прадедушки забрасывали их мерзлой землей, кажется, хороня не только тела, но и шансы, что однажды их внуки встретятся и поговорят о страшном прошлом вслух.

Конечно, есть соблазн сказать: давайте уже наконец забудем об этом и будем смотреть в будущее весело и открыто. Увы, не выйдет. Как невозможно перестать трогать все вздувающийся на месте очага инфекции воспаленный прыщик, так нельзя и перестать думать о семейной истории.

Пока мы не посмотрим на себя в зеркало и не признаемся себе в том, что в самой величественной и славной истории бывают жуткие страницы, гнойник не будет вскрыт и вычищен, а значит, останется риск рецидива. Того, что настанет новый 37-й.

И если пока мы не готовы говорить об этом вслух, надо хотя бы молча вспоминать об этих жутких страницах раз в году, 30 октября. Так что я отнесу в Нарымский сквер цветы и положу их к памятнику жертвам политических репрессий. Возможно, помимо букета придется взять с собой и паспорт — на случай интереса со стороны полиции.

Ранее НГС публиковал удивительную историю итальянской пианистки, которая пыталась спасти от репрессивной системы своего мужа, но вместо этого сама попала в ГУЛАГ, а позже умерла в Академгородке.