Горим синим пламенем

Когда стрелка часов, висевших в нашем кабинете, начинала подкрадываться к 12, Вадик начинал нервничать. Все прекрасно понимали причину – Вадику хотелось выпить. Но повода не было. Болезнь жены, мерзкая теща, которая высасывала последние соки, смерть друга – все это уже было. Но если нет причин, можно выпить и просто так, без повода.

«Так, – говорил Вадик. – Время приближается к обеду. А перед обедом не грех распечатать баночку пивка…» Проходило часа два, и он, чуть-чуть разомлевший, уже не стеснялся: «В цивилизованной Европе, в частности во Франции, после полудня принято выпивать бокальчик хорошего вина!» Еще через часик «батарейкам» Вадика снова требовалась подзарядка, и мой коллега переходил на «тяжелую артиллерию». В ход шел коньячок, виски или, на худой конец, водка.

На следующий день он появлялся на работе в районе обеда, какой-то мятый и жалкий. «Всю ночь я думал над рекламным роликом нашего кандидата в депутаты, – оправдывался Вадик. – Я так за него переживаю…» Лучше бы он придумал версию, что провел ночь с чужой женщиной. Возможно, в этом случае ему кто-нибудь и поверил. И, может быть, даже позавидовал. Но никто коллеге не верил, не завидовал и не сочувствовал. Все знали, что работать Вадику в нашей дружной команде осталось недолго. До первого серьезного запоя. А пока что его просто терпели, как неприятное, но неизбежное зло.

Вадик сгорел в лучах славы. Он постоянно мелькал в «ящике», его узнавали и, как правило, предлагали присоединиться к компании. Вадику нравилось, когда в баре его спрашивали: «Вам как всегда?» – «Да, как всегда. Вы же знаете мой вкус!» На следующий день последствия веселого ужина умелый гример мог как-то «подретушировать», но если с утра Вадик успевал «поправить здоровье», то появлялись проблемы с дикцией. А это уже не исправить. Из «ящика» пришлось свалить. Вадик стал перебиваться случайной работой. И начал пить еще больше. И чаще. Но на этот раз – с горя.

Говорят, что талант не пропьешь. Вопрос спорный. Во-первых, этот талант должен быть. А есть ли он? Часто и много пьют те, кто считает себя непонятым и неоцененным. Обида – жуть! Я, мол, хожу с обнаженными нервами, а вы мне в душу плюете! Как-то один сотрудник редакции газеты пропал из поля зрения начальства дня на три или четыре. После прогула, представ, наконец, перед редактором, он не стал каяться, а гордо сказал: «Все это время я писал гениальные стихи!» Редактор был мудр и спокоен, как замшелый камень: «Гениальные? Ну что ж, почитай!» Знаете, что ответил поэт? Вы, как говорят в Одессе, будете с него смеяться: «Не получилось!» – «Еще бы, – ответил редактор. – Столько пить!»

Все эти маленькие, растрепанные и неухоженные творческие люди быстро сгорали и как-то незаметно уходили в небытие. Ни имени теперь не вспомнить, ни фамилии, ни написанной строчки. Хотя нет! Вот остались в памяти две фразы одного из таких непризнанных поэтов: «Лежали мы с тобой в стогу, сводило судорогой ногу...» и «Я пожал в тени завода твою мозолистую грудь». Раз в месяц в редакции проходили заседания городского литературного объединения. Утром туда было страшно заходить. Однажды редактор зашел в туалет, и ему стало дурно – кто-то оставил там снятый с ноги гипс и бережно прислонил его к стенке. Все это считалось вполне обычным событием. Что поделаешь – литераторы гуляли! Впрочем, да что там литераторы – журналистский корпус тоже нес потери, как на гражданской войне. Каждый год похороны, особенно зимой. Напился, присел на лавочку, замерз – обычное дело. Или инсульт. Немногие доживали до 50. Вот так.

Говорят, что для поэтов критический возраст – 37 лет. Но это, наверное, для настоящих. Александр Сергеевич, «невольник чести», пал от пистолетного выстрела. Литераторы, с трудом держащиеся на ногах, живут подольше. Среди моих знакомых роковая цифра – 52. Я знал писателя, который в 50 выглядел глубоким стариком. Во время празднования юбилея его ввели в зал под руки, как бы для солидности. На самом деле он мог просто рухнуть! Когда ему преподносили большие и тяжелые подарки, вроде настенных часов, он освобождал одну руку и символически дотрагивался до предмета. Примерно так, как делают политические деятели при возложении венков на кладбище или возле памятника. Через два года писателя не стало. Он сгорел, а, вернее, медленно дотлел – в последние годы то, что он писал, напоминало старческий маразм. Вот вам, кстати, о том, что талант не пропьешь...

Да, кстати, недавно спросил знакомого о судьбе Вадика. Он ответил, что года два назад Вадик лечился в «дурке». А что случилось потом, это никого уже не интересует. Как говорится, Вадик вышел в тираж, и о нем можно забыть, как о вчерашней газете. Вот так – горим мы синим пламенем, ничего не освещая, никого не согревая и себя не жалея. Значит и нас в этом случае жалеть не стоит. Или как?