«Мы все попали в большой шторм»: как больничные клоуны в Новосибирске остались без денег и что делают для детей вопреки всему

В этом году больничные клоуны остались без президентского гранта. Много лет организация получала федеральные деньги на организацию мероприятий для детей, которые лежат в больницах. Красные носы, улыбки и контакт с внешним миром — такая терапия особенно нужна детям, хотя внимание и общение порой становится глотком воздуха и для взрослого здорового человека. Причины отказа в гранте, наверное, объяснимы и даже не хочется анализировать этот факт, говорит руководитель новосибирских больничных клоунов Надежда Бочкарева. За последние годы на НГС выходило несколько публикаций, посвященных их работе: о приходе в профессию, самом процессе и реакции детей. Сегодня откладываем красный нос в сторону и говорим о правилах жизни. Жизни, которая так внезапно изменилась и дала понять, что самый важный день — только сегодня.

Дом клоунов расположен в старом здании на Коммунистической, 13. Это светлая комната в деревянном доме, построенном больше 100 лет назад, — памятнике деревянного зодчества, который, несмотря на внешнюю неухоженность, выглядит самодостаточным и, кажется, стесняется соседства с дорогостоящими жилыми кварталами. Тень деревьев и солнечные лучи рисуют узоры на полу комнаты больничных клоунов — места вдохновения людей, которые стараются сделать мир других лучше.

Пандемия и дети в гаджетах

Почему-то, когда даю интервью, все спрашивают: ну как вы? Нет гранта — и что теперь? Вообще у нас были разные периоды. С этими грантами мы попали в пандемию. А ведь наша основная деятельность — выезд к детям в больницу, но тогда все больницы оказались закрыты. И мы делали всевозможные штуки, чтобы попасть к детям: на вышках поднимались, в окна стучались, онлайн-сказки записывали. Пришлось много чего перевести в онлайн, хотя мы не очень любим такой формат. Часто клоуны заходят в палату, а дети так сидят в гаджетах. Это грустная история, она и сейчас тянется.

В пандемию мы стали видеть клоунаду не только полезной, мы увидели ее как искусство — насколько она классная, насколько она сложная, насколько это крутейшее мастерство.

24 февраля я должна была давать интервью, но я не смогла. Я не знаю, зачем я это говорю, но это человеческий фактор для меня. Просто физически у меня не было возможности что-то сказать. В этом году мы не выиграли грант. То, что происходит внутри команды, похоже на шторм на корабле. Все попали в большой шторм человечества, и мы тоже. Корабль наш штормит. Да, кто-то выпрыгивает, кто-то пересаживается на другой корабль. И капитана мутузит по этому кораблю из стороны в сторону. Очень неопределенная ситуация, у людей нет опор. Единственная опора — это какая-то спонтанность, честность, открытость, простота — то, что мы и стараемся делать в клоунаде.

Гранты у нас были пять лет (5–7 миллионов), и грантовое мышление очень подсаживает, иногда НКОшники входят в стагнацию. Теперь полгода не получаем — и пока живы-здоровы.

Что касается волонтерства, сейчас, мне кажется, отношение к этому поменялось. Это уже не очень интересно людям, им хочется делать что-то системное, но тогда в этом нужно утверждаться. У нас волонтерство знаете в каком виде осталось? Из большого количества волонтерских проектов (чтение сказок, проведение мастер-классов в больницах), остались: роспись стен и проведение мастер-классов. Зато у нас появилось три детских координатора (это почти как педагоги, только без цели чему-то обучить, важнее сам процесс), которые постоянно работают в больницах. Там и мастерят, и сказки читают, и играют.

Мы получали грант из фонда президентских грантов, и было софинансирование от мэрии. И вот сейчас то, что мы делаем с паллиативными детками, пенсионерами — это как раз за счет субсидии. Да, субсидия осталась, но это несоизмеримо другая цена. В этом году нам дали около миллиона. Благодаря этому мы можем аренду оплачивать, платить деньги кураторам. Есть люди, которые остались нашими спонсорами. Да, это небольшие суммы, но они очень важны, весомы. Мы продолжаем учиться, продолжаем развиваться.

Детей никто не отменял

Сейчас мы выходим 3 раза в неделю, 12 выходов в месяц. Если возвращаться к метафоре шторма на корабле, те, кто устоял в серединке, те и выходят. Я не говорю, что мы все разлетелись. Но кто-то успевает приплыть с другого борта, но, как правило, это человека 4–5, такой костяк, который удерживает это всё.

Недавно был выход — Красный проспект, травматологическое отделение. Ребята работали 2,5 часа, с 10 до 13 были в больнице и охватили примерно 35 детей. Прибавьте взрослых, медперсонал, примерно 50 человек они охватили.

Я хожу на визиты — это мое направление, к детям с ОВЗ или с паллиативным статусом. В Новосибирске, конечно, что-то сдвинулось в сторону паллиатива, но нет хосписа, а есть паллиативное отделение Барышевской больницы на 5 койко-мест. Там такая классная детская комната, но дети туда попасть не могут, потому что они ведь совершенно другого статуса.

Цирковой клоун — это артист, который играет на арене цирка. Больничный клоун работает в очень тесном контакте. Находясь с ребенком в палате, в метре от него, я просто не могу врать. Не могу делать вид: «Эгей! Мне весело, мне классно!» — если я, например, уставшая.

Больничный клоун всегда работает из своего состояния. Всё время нужно возвращаться к этой эмоциональной честности: что я сейчас, какой я сейчас. Я могу быть отвратительным клоуном. Больничная клоунада — это не про ангелочков с крылышками. Это очень парадоксальное, жесткое искусство в плане честности и объективности. Я должна быть в адеквате, когда прихожу в палату к детям. Не могу загнаться и нести им розовый мир.

Хорошо, когда ребенок видит неудачную шутку или неудавшийся фокус. Видит, что что-то может не получиться и взрослые тоже могут ошибаться. Я, взрослый, дурак, я исследователь границ, исследователь мира — клоун такой, он не артист, он не может быть безупречным. И это очень терапевтичная штука, дает много сил и энергии.

У меня, конечно, могут быть заготовки, идеи, которые, я знаю, как работают. Например, у меня есть червяк в кармане, он очень классный и получается смешно, когда я его подбрасываю на партнера. Я могу это сделать — это заготовленный гэк, но он может не сработать, и моя задача как клоуна — это не скрывать, проявить: ой, не удался трюк, эх, сегодня я неудачный клоун. Нужно всё время сверяться со зрителями, с маленькими пациентами — работает это или нет, заходит это или нет. Классно играть с импульсивными шутками — ребенок засмеялся, значит, заметил, что смешного произошло, и уже дальше развивать это.

Вообще кажется, что всем этим можно пользоваться как богатством, нести любым людям. Дядям в пиджаках: смотрите, вам это нужно! Вы будете более спонтанными, а значит, ваши продажи будут выше. Или в медперсонал — научитесь смотреть в глаза детям, дети будут меньше плакать, вы будете меньше уставать. И даже во власть: ребята, смотрите, вы станете более человечными.

Клоун всегда стучится

У нас много телесных штук. Они для обычных людей простые, но для клоунов очень важны. Например, клоун никогда не войдет в палату с пинка и не будет резко открывать дверь. Вот этого привычного анимационного поведения нет и не должно быть, потому что это терапия.

Клоун — единственный в больнице постучит в палату. В больнице никто не стучит. Потому что это место работы врачей, они спасают жизни и делают великие дела. А клоун туда приходит, чтобы вернуть это ощущение безопасности, дать ощущение, что жизнь есть, что мы можем вылечиться. Некий пограничник, который стоит на обрыве и говорит: «Подожди, посмотри, тут удобно».

Ожидание и реальность

Честность — это предельно терапевтично, и это сложнее всего для больничных клоунов. Я сама через это прошла, и люди, когда идут в профессию, начинают опираться не на реальность, а на ожидание: от выхода дети должны быть такими, больница — такой.

Кстати, когда я готовила выход к бабушками, думала: приду, ко мне подойдут пять бабушек, мы с ними сделаем эту традиционную куколку на мастер-классе. А реальность другая: меня там никто не ждет, я там себе напридумывала, и выход в итоге заключается в том, чтобы подойти к каждой бабушке, поговорить с ней, предложить ей что-нибудь сделать, позвать ее к себе, увидеть ее.

Какая-то бабушка расплачется, скажет, что ей 90 лет и она уже устала, а год назад у нее умер последний сын и она осталась одна в этом мире. Чтобы подвести их к тому, чтобы они взяли кисточку в руки, помазюкали на свободном рисовании, должно пройти время. Нужно ее еще раз увидеть, два, три раза, мы должны пройти этот путь к близости.

Мы же все живем в каких-то своих коробочках — в своих границах. Люди сталкиваются со своей гордыней, а для больничного клоуна важно умение балансировать между своим эго и какой-то тотальной открытостью, уязвимостью.

Если я приду как педагог, из знания, из ожидания, я продержусь максимум два часа и то потом очень устану. А если от игрового состояния, где я уязвимая, где я открытая, где я работаю с реальностью, где я очень наивная, в этом я могу играть очень долго. И с детьми, и с бабушками, хотя бабушки очень сильно возвращают в социальную роль: «А что ты окончила?» — и так далее.

Клоун никогда не может решить проблему. Есть даже такой этюд. Выходит из-за кулис клоун — счастливый такой, показывает, что он на коне, крутой, сейчас устроит номер, очарует женщин. Проходит два метра, вляпывается в говно. И такой: «Я неудачник» — и уходит за кулисы. Потом снова выходит, ситуация повторяется ровно в этом же месте. Зрители смеются. Потом снова, но говорит: «Теперь я буду умнее, знаю, что в том месте, поэтому не попаду». Проходит это место, еще метр и снова вляпывается. Поэтому самая важная вещь, которую исцеляет клоун, — это гордыня, проблема значимости.

Так что вообще всё, что происходит, для нас, клоунов, — подарок. Пандемия? О, класс! В клоунском состоянии я по-другому смотрю на это.

Конечно, как руководитель организации я сяду, закрою глаза и буду думать, как быть. А клоун скажет: «О, здесь люди, что я могу с этим сделать?»

Мы видим парики, раскрашенные улыбки, а какая суть этого? Хочется людям доносить смысл адекватности этой профессии, насколько она целительна в простых штуках, насколько сложно этому научиться.

Магия красного носа в том, что это самая маленькая маска в мире, которая помогает снять все маски. То есть именно с носиком я становлюсь открытым. Красный цвет — цвет витальности, цвет жизни. Это даже не про творчество, а про начало — из красного цвета рождается жизнь.

Есть прекрасные книжки: «Меня зовут Жизнь» и «Меня зовут Смерть». В конце одной из них сказано: есть жизнь, а есть смерть, а между ними любовь. И красный цвет — тоже про любовь.

Носы у нас кожаные — мы их заказываем во Франции. И мы их очень бережем, носим в коробочках, обрабатываем. Не как аниматоры — сняли, надели, пожевали — нет. Надеть нос — это целый ритуал вхождения, который очень важен для больничного клоуна.

Вот в Англии развита тема Пеннивайза (персонаж фильма «Оно»), и образ клоуна уже сильно испорчен. Поэтому они ходят без носа, просто в игровом состоянии. Говорят, что главнее носа — глаза, взгляд: я тебя вижу, я с тобой в контакте.

А парики в больницах неуместны: во-первых, их нужно обрабатывать, стирать, а это неудобно. Во-вторых, в больнице должен быть очень удобный функциональный костюм, который мы можем быстро постирать, потому что после каждого выхода нужно это делать. И он должен быть тем, что тебя включает, заводит, завораживает.

Клоун всегда показывает, что идет игра, что он может быть где-то вне границ. С одной стороны, это наивность, тотальная открытость, уязвимость, внутренний ребенок, то, что мы делаем на тренингах: люди ползают, обнимают стены.

С другой стороны, ровно на этой же линеечке осознанность, наш взрослый. Тот, кто всё время проверяет, смотрит, как что уместно или неуместно. Ум всегда присутствует.

Когда стало известно, что гранта нет, команда — да, очень сильно расстроилась. А я, скорее, обрадовалась. Это был большой спектр чувств, полянка с цветочками. Мне кажется, что здесь как раз почувствовался момент осознанности клоунады — умение замечать, что на этой полянке не один оттенок.

Ну окей, что-то с этим буду делать. Сейчас пройду эту полянку, посмотрим, что там будет дальше. Может быть, я застряну в каких-нибудь чувствах. И был период, когда мы действительно застревали в этих эмоциях, шторм штормил, сократилась команда оргов.

Мы живем свою жизнь

Я не знаю, что будет завтра, никто ничего не знает. Но мы сейчас, мне кажется, как-то привыкли к этой ситуации в мире. У нас лето, мы на море ездим. Мы живем свою жизнь. Иногда, когда что-то возвращает, мне становится дико, хочется плакать.

Но опять же клоунская штука помогает. Это реальность, в которой я сейчас есть: где я, в чём моя ответственность. У меня есть ребенок, у меня есть ребята, я нахожусь в этом месте, и это помогает.

А по поводу горизонта планирования — я могу помечтать. Для меня цели в последние года два стали не тем, что должно быть выполнено, или то, что должно у меня появиться.

Я вообще коуч и сама жила по такому принципу постановки задач. Сейчас это мне не подходит. Цель для меня — это крылья, которые вырастают за спиной. Я могу мечтать, строить планы даже на год, но это поможет мне только взлететь, а дальше уже зависит от того, что подхватит в воздухе, куда понесет.

Понятно, что мы хотим поддержать эту жизнь, которая есть у организации, этот импульс выхода в больницы. Важно, чтобы это осталось. Мы отрабатываем какие-то компетенции — например, в июле клоун должен фокусироваться на наивности и установке «партнер — звезда». И сейчас это очень нужно ребятам.

Сейчас хочется сохранить свое, расцвести. Но цветение — не добиться высоких целей, сейчас таких целей вообще нет, даже желаний. Расцвести — имеется в виду в человеческом плане. Чтобы за этой зимой, когда всё увядает, было какое-то оживление.

Я как-то говорю коллеге: даже не хочу сейчас проектировать фандрайзинг (поиск и привлечение денег. — Прим. ред.). Как руководителю мне хочется сохранить выходы в больницы, улучшить их качество — это сейчас и делаю. Хочется, чтобы у ребят были деньги на зарплаты, как-то сохранить надежду, что это всё не угаснет, что будет жить — финансово устоять.

Конечно, если сейчас упадет объём в 7 миллионов, это будет большая скорость, и здесь мы можем проскочить свои повороты. А мне сейчас очень не хочется проскочить что-то свое. Опять же эта история с «Бродячей собакой». Были бы силы, если бы мы выполняли грант? Думаю, вряд ли (речь идет о благотворительном рок-концерте местных групп в пользу АНО «Больничные клоуны НОС», который состоится 24 июля в кафе «Бродячая собака»).

Если вернуться к шторму, надеюсь, останутся какие-то лампадки, потому что без огня неизвестно, куда мы выплывем. А так это позволит нам видеть направление, кого-то вернуть, выходы поддержать.

Круто, что мы по-прежнему ходим к бабушкам, детям, в больницы, хочется сохраниться. В соматических практиках есть классная практика — двигаться из «хочу». Человек ложится на пол и не двигается до тех пор, пока не почувствует, куда он хочет и как он хочет. В феврале я каждый день это практиковала. Двигаться из своего хочу и смирения. Лежать до тех пор, пока тело не повернет.

Окей, мы сейчас в этом. Поэтому, когда грант закончился, я выдохнула. Не надо никуда бежать, не надо ничего выполнять, не надо никому доказывать. Клоунада — про честность. Да, в гранте тоже можно быть честными, открытыми, я не хочу сейчас ничего обесценить. Всё это было. Просто сейчас — про другое. Главное — найти путь к себе.

Три регистратора ЗАГСа рассказали, чем их удивляют новосибирские молодожены, помогает ли семьям счастливая дата свадьбы и какие пары потом возвращаются к ним разводиться.

Семь горожан, проживших дольше обычного новосибирца, — о любви и смерти, журнале Playboy, сталинских репрессиях и главных правилах долголетия.

Откровения трех водолазов МАСС: они разговаривают с утонувшими и никогда не купаются в Оби.