История известного детского кардиохирурга — он мечтает, чтобы его специальность исчезла

Юрий Горбатых — один из величайших детских кардиохирургов страны, доктор медицинских наук, профессор, который уже 44 года работает в Национальном медицинском исследовательском центре имени академика Е. Н. Мешалкина. Он учился у Мешалкина и специализируется на врождённых пороках сердца. Медицинский обозреватель Мария Тищенко узнала у него, чему его научили его пациенты, верит ли он в чудеса, почему выбрал такую специализацию, как и почему работал в «Юрьев день», зачем пытается отстраниться от пациентов и почему иногда ему хочется бросить свою профессию.

«Кардиохирургом я стал случайно»

— Почему вы выбрали медицину?

— В раннем детстве, как, видимо, и все советские мальчишки, я хотел быть лётчиком, а потом, когда в сознательный возраст вошёл, уже не менял своих привязанностей: как хотел быть врачом, так и стал им. Толчком послужило прочтение романа «Мысли и сердце» Николая Михайловича Амосова.

Единственное, что хочу сказать, я никогда не хотел быть — до самого последнего момента обучения в медицинском институте — кардиохирургом, у меня не было такой мечты. Кардиохирургом я стал случайно. Потом, по мере того как я углублялся в эту проблему, решение моё не изменилось. Я, конечно, очень благодарен Господу и судьбе за это. При Евгении Николаевиче Мешалкине основной проблемой, которой занимался институт, были врождённые пороки сердца, он был пионером в Советском Союзе в лечении пороков, и мне это понравилось.

Евгений Николаевич говорил, что кардиохирургия — это настолько узкая специальность, что быть специалистом в хирургии только врождённых пороков сердца противоестественно, поэтому он всех, кто работал в институте, перенаправлял из отделения в отделение — врождённых пороков, приобретённых, эндоваскулярной хирургии (хирургические вмешательства, проводимые на кровеносных сосудах чрескожным доступом под контролем методов лучевой визуализации с использованием специальных инструментов. — Прим. ред.), которая тогда была в зачатке. И мы все поневоле проходили все эти специальности. Мы называли такие переходы «Юрьевым днём».

— Именно это прохождение помогло определиться со специальностью?

— Да, и это тоже. Во-первых, врождённых пороков — чрезвычайное множество, во-вторых, к каждому из них есть специфические подходы. Остальное мне казалось не таким интересным: всё однообразно. Коронарная хирургия — этих червяков пришивать, клапанная хирургия — клапаны, а их всего по сути три, на которых вмешательство проводят. А врождённые пороки мне казались и сейчас кажутся интересными, разнообразными, есть ещё чему учиться и к чему приложить руки и голову. К тому же существуют различные сочетания пороков. При каждом пороке и при каждом сочетании есть свои подходы, своё кровообращение, свои нюансы в их лечении. Каждый пациент в определённой степени требует к себе творческого подхода — это привлекало меня больше всего в лечении врождённых пороков.

И только лет 15–20 назад всё это разделилось кардинально: отдельно детская хирургия врождённых пороков сердца, отдельно — взрослая, и таких переходов нет. Их не может быть, потому что это настолько специфичная хирургия.

Сюда я пришёл случайно, потому что вырос в другом городе, учился здесь. Я уже был женат, у меня был ребёнок. Родители жили в другом городе, мне негде было жить, и, учитывая то, что здесь была перспектива получения квартиры, я выбрал институт патологии кровообращения, хотя у меня было ещё предложение от института травматологии и ортопедии. Я рад, что всё так сложилось.

«Все дети — это нечто!»

— Как вы можете охарактеризовать своих пациентов?

— Сложно сказать. Единственное, что я для себя вынес за время работы, — это то, что ни с пациентами сознательного возраста (с моей точки зрения, это с двух-трёх лет), ни с их родителями нельзя сходиться близко, нельзя проникаться их проблемой. Это я для себя решил, может, у кого-то другое мнение по этому поводу. У меня такой склад характера, что, если я как-то ближе принимаю пациента, это накладывает отпечаток на мой психологический настрой. Я начинаю сторониться сложных видов вмешательства, то есть боюсь рисковать. Я не могу родственников лечить, потому что впадаю в ступор: мне кажется, что и это опасно, и это опасно — много вариантов, и я не могу выбрать оптимальный.

Поэтому я стараюсь быть отстранённым: для меня пациенты — это прежде всего болезнь, а не люди. Потому что, как только пациент какой-нибудь понравится, ты становишься зависимым не только от гайдлайнов, алгоритмов лечения, но и от того, что ты скован этой привязанностью.

А так все дети — это нечто, я не могу описать! Я не могу работать со взрослыми: на мой взгляд, у каждого есть свои отрицательные черты. А у детей их нет, они — божьи создания.

«Есть пациенты, от симпатии к которым я не сумел отстраниться»

— И как вы пытаетесь в таких ситуациях отстраниться?

— Отстраниться я не пытаюсь: если уж случилось, то случилось! У меня есть пациенты, от симпатии к которым я не сумел отстраниться. Есть ведь пороки, которые требуют многоэтапного лечения — ряд процедур, операций, в результате которых мы либо устраняем порок, либо делаем пациента социально адаптируемым, чтобы он жил не хуже или ненамного хуже, чем здоровые люди. И, если я чувствую риск, стараюсь всё отложить — это не всегда хорошо. Есть люди, которым абсолютно безразлично, а я вот так.

Были пациенты, с которыми мы потом становились друзьями, с их родителями. Я был в этом году в Испании у родителей пациента, которого оперировал 15 лет назад. Мы действительно с ними как родственники теперь. Просто попадаются хорошие люди, с которыми потом близко общаешься, но это не до операции.

— Приятно, когда так происходит?

— Конечно, особенно, когда помнишь этого ребёнка, каким он был синим или совсем не ходил, а сейчас учится в университете, нормально себя чувствует, занимается спортом. Он даже сделал себе татуировку в цвете в форме сердца на груди — там, где у него послеоперационный рубец. Конечно, чувствуешь, что не зря прожил жизнь.

«

Это происходит быстро, на твоих глазах»

— Как вы научились справляться с обратной стороной — с трагическими случаями?

— Открою секрет: я так и не научился справляться. Это самое сложное, что есть во врачебном деле в целом и в кардиохирургии в частности. В других видах хирургии это всё же отсрочено, скажем так: прооперировал ты руку, что-то не так получилось, человек не совсем здоров, но не умирает. А когда оперируешь сердце и у тебя что-то не получилось по разным причинам, в том числе по независящим, это происходит быстро, всё на твоих глазах.

Это всегда приводит в ступор: настолько большая психологическая нагрузка, что действительно стресс очень большой. К этому в определённой степени привыкаешь. Сейчас это реже происходит, потому что кардиохирургия развивается, улучшилось оборудование, способы лечения, но тем не менее это всегда очень трагично. Я к этому отношусь так, что начинаю искать свои ошибки, и это превращается в самоедство. Особенно если пациенты, на первый взгляд, не очень тяжёлые, пришли в клинику на своих ногах, но всё же погибли.

— Что ещё изменилось в медицине за 40 лет работы и было приятным открытием для вас?

— Первый раз я попал на операцию в условиях искусственного кровообращения в далёком 1976 году, когда ещё паровозы ходили. Аппаратуры тогда не было, это были многоразовые системы не очень хорошего качества, не очень отлаженная методика. Когда я увидел пациента, опутанного проводами и шлангами, подумал: «Неужели он выживет?» А потом мои представления об этом менялись. Я никогда не думал, что возможно такие пороки оперировать, которые мы сейчас оперируем. Мы таких пациентов даже не видели раньше, потому что они умирали в роддоме, например, с синдромом гипоплазии левого сердца. Новые подходы к лечению привели к тому, что 90% этих пациентов выживают и живут до 40–50 лет, имеют семью, детей. Это же большое дело.

Мы теперь можем без разреза лечить пороки, для которых раньше применялась большая хирургия. Разные клапаны, искусственные сосуды появились, биологические протезы. Мы даже не думали, что такое появится. Сейчас медицина стоит уже на пороге биологически выращенных частей сердца, сосудов. Буквально десяток лет или полтора, и мы будем это иметь и сможем часть сердца пациенту заменить, которая будет расти вместе с ним и позволит избежать повторных операций.

— Что бы вам ещё хотелось изменить в медицине, что пока кажется не очень реалистичным?

— Самым главным я бы считал то, чтобы моя специальность исчезла совсем: врождённые пороки диагностировались бы на эмбриологическом этапе развития и с помощью генной инженерии можно было бы их избежать. Дети, которые сейчас рождаются с пороками, рождались бы здоровыми или хотя бы им требовалось минимальное вмешательство. Это на самом деле очень эмоционально затратная специальность, которую я теперь уже не выбрал бы.

«Хирурги вынуждены работать до того времени, пока не умрут»

— Когда впервые вы об этом задумались?

— Когда старым стал. Это шутка, конечно, но уже такие мысли появляются. На Западе после 65 лет хирург не имеет права работать в государственной клинике, он уходит либо консультантом, либо на преподавательскую работу и зарабатывает к этому времени уже на такую пенсию, которая позволяет ему достаточно безбедно проводить свою старость, а в России этого нет, и хирурги вынуждены работать до того времени, пока не умрут. Это, конечно, в моём возрасте роняет на подкорку мысли о том, что, может быть, ты не туда пошёл, поэтому в этой шутке есть доля правды.

Мне хотелось бы путешествовать, на рыбалку ходить, но на самом деле я не представляю, чем бы я занимался сейчас, если бы не работал. Это настолько в крови, в тканях, что без постоянного напряжения, подъёмов в шесть утра и работы до 19–20 сложно представить свою жизнь. У меня нет хобби, мне не хватает на это времени. В отпуске через 10 дней я начинаю скучать, мне уже хочется на работу.

«У одного получается костюм, а у другого — седло на корову»

— Что для вас хирургия, с чем её можно сравнить?

— Это моя жизнь, я без неё вообще не представляю ничего. Это и искусство, и математика, и наука, и физкультура в определённом смысле, потому что ты всё время должен быть в хорошей форме. Работа очень мелкая, задействована мелкая моторика. А искусство, потому что ты должен представлять, как это будет после того, как ты это сделаешь, как будет функционировать. И это постоянное обучение, потому что ты не можешь отстать.

С моей точки зрения, хирургия — это удел определённой категории людей. Человек теоретически может всё знать, но при этом за операционным столом у него не всё будет получаться, то есть не каждый может быть хирургом. Это не просто наука, ты должен что-то своё туда внести. Также есть портные: все знают, как кроить и как шить, инструменты одинаковые, но у одного получается действительно костюм, а у другого — седло на корову.

Человек, который идёт в хирургию, да и вообще в медицину, должен понимать, что это работа на всю жизнь. Всю жизнь — обучение, стремление к тому, чтобы не отстать, гонка.

— Насколько в этой гонке важна команда в операционной?

— Команда — это атрибут всякой успешной деятельности. В Англии есть госпиталь для больных детей Грэйт Ормонд Стрит — они одни из первых начали использовать экстракорпоральную мембранную оксигенацию — искусственное кровообращение, когда сердце не справляется со своей нагрузкой, а пересадить его невозможно по разным причинам. Бывает, что это мост к выздоровлению, а бывает — к пересадке. Чтобы всё получалось, чтобы улучшить свои результаты, они специально всей командой изучали тактику и все процессы у команды «Формулы-1». Насколько это важно! Всё это они перенесли в клинику и получили сразу же качественный существенный скачок.

Я тоже и когда был руководителем центра детской хирургии, и заведовал отделением всегда пытался создать именно команду. Все результаты, которая наша клиника имеет в лечении детей с врождёнными пороками развития, — это прежде всего заслуга команды.

«Ребятишки научили меня терпеть»

— Вы верите в чудеса или всё же в работу в команде?

— Это свойство характера человека, его психической организации: есть люди, которые вообще в чудеса не верят, независимо от профессии. Я, несмотря на большой опыт и достаточно приличный возраст, продолжаю всё-таки верить в чудеса. Многие случаи в жизни не дают мне уйти от этой мысли: порой чудеса случаются, но хотелось бы, чтобы это было чаще. Но не зря существует поговорка: «На Бога надейся, а сам не плошай».

— Чему вы научились у своих пациентов?

— Ребятишки научили меня терпеть. Чрезвычайно много пациентов сейчас к нам поступают в относительно бессознательном состоянии, а раньше это были очень тяжёлые ребятишки между тремя и пятью, семью годами, но тем не менее их вера в то, что всё пройдёт и всё будет замечательно, вселяет такой оптимизм в человека, который пытается их исцелить. И думаешь, что все твои проблемы — ничто по сравнению с их. Это первое, а второе — как бы ребёнок себя плохо ни чувствовал, он пытается врачу, который к нему приходит, улыбнуться. Они настолько непосредственные.

Есть очень большая когорта пациентов, особенно с синими пороками (врождённые пороки, при которых наблюдается синюшность кожи. — Прим. ред.), которым смотришь в глаза и видишь там столько интеллекта за этими страданиями, что думаешь, что через любые трудности можно прорваться.

Ранее анестезиолог-реаниматолог клиники Мешалкина рассказывал НГС о том, как вместе с Мешалкиным они охлаждали тело пациента до 22–24 градусов во время операции и выключали сердце из кровообращения на 40 минут.