«Губительные покойники»: убить Ленина, с астрой в зубах

В минувшие выходные решил проинспектировать бывшую «Академкнигу» на Морском, где теперь находится Book-Look, и наткнулся на любопытную серию покетбуков питерского издательства Leonardo. Практически все книжки — перепечатки писателей и поэтов Серебряного века, а также эмигрантов. Некоторые из произведений издавались первый и последний раз именно тогда, в 1910-е и 1920-е (Вагинов, Пантелеймон Романов, Алданов, Хлебников и прочие). Цены смешные, четыре книги по сто рублей, еще четыре — по двести с копейками, поэтому я с радостью прикупил томик с музыкально-историко-математической тайнописью Хлебникова и сборник рассказов Георгия Иванова с выразительным названием «Губительные покойники».

Георгий Иванов (ударение на «а») — один из самых моих любимых персонажей Серебряного века. В восприятии этого времени несколько лет назад у меня произошел перелом. Всю жизнь меня тошнило от восторгов интеллигентных тетушек и дядюшек, восклицавших: ах, Ахматова! ох, Гумилев! ух, герои без страха и упрека! Читая документальные свидетельства о жизни персонажей Серебряного века, понимаешь — в большинстве они были никакими не героями, а просто живыми людьми. Пьяницы, наркоманы, панки, отличные ребята.

Поэту Нарбуту как-то поручили издавать журнал для благопристойных домохозяек, половину контента он оставил прежним, а вторую заменил на гремучую смесь из мата и футуризма. Читательницы завали редакцию гневными письмами. Другой поэт, Фофанов, пил неделю, проснулся на чердаке голым и увидел на улице крестный ход. Выскочив накрытый тряпкой, он благословил процессию, при этом тряпка пала к его ногам. Рыжий, весь в веснушках Мандельштам был добрым, но ужасно трусливым, Северянин любил мычать, Хлебников бился в припадках на вечеринках. Кто-то всю жизнь обитал под крылом у бабушки, кто-то курил гашиш и нюхал кокаин. И сквозь морок — всполохи поэтических прозрений у окна, из которого видны серые дома и грязь во дворе, а потом посиделки в «Бродячей собаке».

То же, что сейчас, то же, что у нас, абсурдная стагнирующая власть, черносотенцы, националисты. Но эпоха СССР еще не настала, границы еще открыты, и вот Гумилев с Нарбутом — прочь, прочь отсюда — отправляются в Эфиопию и Сомали. Проходит сто лет, и история замыкает круг — ты заходишь на сайт aviasales.ru и берешь два билета на самолет до Калькутты.

Почему я обо всем этом заговорил. Дело в том, что самые живые, ироничные и точные описания литературной тусовки того времени я вычитал у Георгия Иванова. В 1910-е это был юный кадетик, циничный, с большим носом и не меньшими амбициями. Поначалу он водил дружбу с Игорем Северяниным, который первый в истории русской литературы из пошлейшей пены дней смог создать кристалл, лишенный стыда, идеальную поэзию-всполох, абсолютно аморальную и формально безупречную. Но если Северянину была не чужда человечность, то кадетик Иванов оказался до того бесчувственный и рафинированный, что от его точных описаний веяло мертвенным холодом, который вплоть до эмиграции только усугублялся.

Рассказы в «Губительных покойниках» показывают эволюцию этого холода, в них оживает безвкусица начала века, поначалу наивная, затем кровавая и безысходная. Первые, еще беспомощные с литературной точки зрения, юношеские рассказы, очевидно под влиянием Сологуба, рассказывают о погубленных женах помещиков-садистов, циркачах, меняющих пол и тем смущающих благопристойную публику. Затем язык становится четче, и перед читателями разворачивается целая галерея модисток, пьяных и накокаиненных поэтов-неудачников.

Узел затягивается, и герой Иванова после революции оказывается в «красном» санатории, где плешивая тетка-товарищ кормит его судаком, а на балкончике нервическая барышня из бывших, с астрой в зубах, подмигивает ему, сообщая, что хочет убить Ленина, — не проходит и суток, как герой узнает: барышня — сексотка и любовница красного комиссара. Перечень покойников, живых и мертвых, подходит к концу, бытописание исчерпывает себя, и Иванов преращается во Франца Кафку, отягощенного всеми русскими комплексами, его герой бредет по сновидческим коридорам берлинского полицай-президиума, увешанным фотографиями самоубийц, и вселенная распадается на атомы:

«Ох, это русское, колеблющееся, зыблющееся, музыкальное, онанирующее сознание. Вечно кружащее вокруг невозможного, как мошкара вокруг свечки. Законы жизни, сросшиеся с законами сна. Жуткая метафизическая свобода и физические преграды на каждом шагу. Неисчерпаемый источник превосходства, слабости, гениальных неудач. Ох, странные разновидности наши, слоняющиеся по сей день неприкаянными тенями по свету: англоманы, толстовцы, снобы русские — самые гнусные снобы мира, — и разные русские мальчики, клейкие листочки и заветный русский тип, рыцарь славного ордена интеллигенции, подлец с болезненно развитым чувством ответственности…»

…

Брезгливый русский интеллигент Георгий Иванов со своей элегантной женой едет на новеньком автомобиле по Германии со скоростью 120 километров в час. В городе Геттингене рядом с пивной компания под портретом фюрера, мужчины чокаются и кричат «Хайль». «Поворот дороги — каменоломни раздвигаются, и небо становится ясным».

Фото Татьяны Кривенко