«Чумной покемарь»: футуристы — вперед

Премия Андрея Белого (самая авторитетная из независимых премий России), врученная Виктору Iванiву за сборники прозы «Чумной покемарь» и «Дневник наблюдений», для меня — нечто не укладывающееся в голове. И это не потому, что мне кажется, будто он ее не достоин. Напротив, лет двадцать писатель варился в шорохах и криках, сознание его без всякой вещественной подпитки пульсировало, распадалось на части и собиралось вновь — и все это время, кирпичик по кирпичику, он продвигался по своей дороге, вымощенной желтым кирпичом. И вот, в результате, пришел — его признали и поставили на полку рядом с Андреем Битовым, Еленой Шварц и Сашей Соколовым.

Для меня все это странно потому, что вместе с нынешней премией постмодернистский инфантилизм новосибирских литературных мальчиков и девочек конца 1990-х, ощущавших себя отражением отражений героев Кортасара и «Мечтателей» Бертолуччи, заплутавших на елке у Ивановых, превратился в главу учебника по истории русской литературы.

Виктор Iванiв родился в 1977-м, учился в конце 1990-х — когда Лотман уже умер, а ученики его, съев в себе семиотиков и структуралистов, стали троллями Рунета, политологами и прочими Вавиленами Татарскими. Iванiв был младше и, кажется, идеалистичнее. Пока в столицах по замкнутому кругу ходили взрослые дяди-концептуалисты и прочие господа, отошедшие от литературы как таковой, он здесь в Сибири хотел быть Хлебниковым (из зауми начала прошлого века и взялся маркер «i» в фамилии) и немного обэриутом, читал Спинозу, Гриммельсгаузена, Данте и в результате настолько олитературился, что превратился в живой текст — говорящий, как морковка у Гофмана.

В «Чумном покемаре», изданном небольшим русским издательством в Нью-Йорке, содержатся четыре автобиографические повести и рассказы. Смысл заголовка примерно такой: когда не спишь и, с воспаленными глазами, кемаришь, мир на бумаге выходит чумной, как и его покемарь. Текст, которому снится сон. И сон, внутри которого текст на тексте и образ на образе. Мир, впрочем, не стабилен. Это роуд-муви. Герой все куда-то едет — город Виноград, город Антон, город Затон, какие-то сонные топонимы.

Очевидно, типологически эта проза близка Веничке с его Петушками. Но это, конечно, не Веничка, который хоть и стеснительный, но взрослый мужик, живущий по понятиям Золотого и Серебряного века. Скорее, здесь мы видим какое-то распадающееся на части существо, неуклюжего мальчика в позднесоветскошкольной форме, у которого, как из чрева медиума, все выходят и выходят слова и образы. Правда, у мальчика может оказаться в руках финка, а повествование, совсем не послушное, может вывихнуться то в стилизацию под XVIII век, то под Введенского, то под древнерусский лубок и под кого только не.

Читать это, прямо скажем, не всегда возможно. И меня в этом всем деле смущает не сумасшедшесть, а залитературенность и холостой ход — в страшных снах можно застрять, как в уютном мирке. Да и безумный поэт, ныряющий в бездны распада сознания и жонглирующий удачными фонетико-синтаксическими находками — фигура не сказать, чтоб шибко интересная. Однако когда автор исчезает (а в последнее время у меня все ярче и ярче ощущение, что чем меньше «я», тем текст красивее), слова начинают ритмично поблескивать и играть сами с собой. И тогда понимаешь, что автор, чьи тексты живут собственной оригинальной логикой, невероятно крут.

Чтобы не быть голословным, приведу в конце этой заметки небольшой рассказ Виктора Iванiва:

Коррида

Желтые солнечные дорожки с бархатной красной пылью бросало октябрьское солнце. Стеклянные здания замерли на мелованных проспектах. И скоро длинная рука опускала за горизонт тусклый фонарь. И тогда статуя Паллады с выломанной гримасой рта и с завязанными глазами выходила жмурить в улицы нас, детей. Мы зажигали свет и передвигали желтые и черные лакированные шахматные фигурки, щелкая по кнопкам над близнецами часов. Наконец наступало отупение, и в глазах бились падающие флажки, и голова собеседницы покидала шею и катилась по кругу вплоть до трамвайной линии, и подмигивала, и шептала слова любви.

Все затаилось и ждало зимы, которая дула бореем на воздух и воду в обе щеки и куковала эхом в пустом лесу, где можно было встретить себя самого и не узнать, и сбить шапку из настоящего пистолета, и завертеть жестяную рыбку в тире.

Любовь этого лета сбежавшим солнышком прокатилась по песчаным дорожкам и, отяжеленная молодильными яблочками, останавливалась, забеременев, под умильное благословение кивающих и достойных матрон и училок. И, как образ последний раз увиденного человека, которому не пережить этой зимы, все вокруг заколело.

Высокий черноголовый подросток затеял игру возле первой поликлиники и театра. Загадав время, спокойно шел по дороге, обвеваемый холодным воздухом проносящихся автомобилей. Он хотел встретиться с собственной смертью, но она, ласково улыбаясь, только гладила его по голове и шептала ему:

«Мой гордый мальчик, настоящая коррида еще ждет тебя!..».

Фото Ирины Малыгиной