«Таланты и поклонники»: театр — это жесть

Даже любопытно, что «Таланты и поклонники», которых театр им.Маяковского отыграл на выходных на сцене «Глобуса», — уже третий за последнее время спектакль об актерской судьбе, этакий театр в театре. Конечно, в отличие от недавней сатириконовской «Чайки», тоже прибывшей к нам в рамках «Новосибирских сезонов», «Таланты и поклонники» Островского — это не драма на разрыв, к тому же режиссер постановки Миндаугас Карбаускис заглядывает далеко за пределы одной лишь актерской саморефлексии и самобичевания, а копает глубже, дергает за те самые болезненные нервы, глубоко иннервирующие русскую жизнь и природу русского человека вообще. Который часто оказывается перед выбором между бедной честностью и предательским благополучием. Это очень «актерский» спектакль, в смысле — харАктерный, диалоговый. И хотя он и вышел несколько монохромным, явно буксующим во втором акте, одно удовольствие смотреть на великолепную игру сплошь звездного состава, который Карбаускис вывел на сцену в своем дебюте в качестве нового худрука «Маяковки».

Сцена, ограниченная по бокам полукругом ржавых жестяных листов с двумя прорубленными покосившимися окошками и периодически нависающей сверху жестяной коробкой, — это одновременно и дом бедной провинциальной актрисы Саши Негиной, и театр, в резонирующие стены которого колотит испитый трагик Громилов, и гигантская ржавая западня, в которой поочередно оказываются все герои. В конце спектакля брошенный и неловкий Петя (Даниил Спиваковский) пытается удержать, словно атлант, падающую гильотину жестяного занавеса, читая в этот момент свой финальный монолог про «я просвещаю, а вы развращаете». Весь мир — театр, заключенный в эту жестяную мышеловку.

Посреди сцены находится крутящийся диск, похожий на гигантскую грампластинку — наверное, он заводится с помощью кнопки, но все персонажи, отталкиваясь ногой, начинают вращать его, и всегда своеобразно. Негина в исполнении Ирины Пеговой запускает его одним легким движением ноги, изящно и непринужденно, — она здесь совсем простая девушка, лишь пытающаяся жить по нравственным принципам, которым ее вперемешку с географией обучает Петя, но порхает по жизни она почти невесомо, сбрасывая эти принципы сразу же, как тяжкий балласт. В конце она будет скользить по кругу, словно по катку — стремительно, ловко, игриво потряхивая подолом платья.

Сам же Петя неловко семенит по этому кругу, догоняя уходящий паровоз — ему, смешному и нелепому, не угнаться за круговертью жизни и не попасть в орбиту Негиной. Долговязый сутулый очкарик в черных джинсах, заправленных в высокие шнурованные ботинки, в рубашке цвета хаки и в хипстерской шапочке — он больше похож на какого-то европейского айтишника или на тех, кто стоял на Болотной. Скользкий князь Дулебов (Игорь Костолевский), манерный пошляк и подлец, пытаясь взять Негину в содержанки, сучит ногой по этому вращающемуся кругу, словно нетерпеливый жеребец.

Бесподобна здесь Светлана Немоляева в роли матери Негиной — она апофеоз практичной, бедной и приземленной сущности истинной театральной жизни, показанной Островским. Старчески семенит по сцене в валенках и в пиджаке с плеча покойного мужа, иронически бормочет бутафору Нарокову (Ефим Байковский), влюбленному в Негину, «к чему эти нежности при нашей бедности» и пытается подмести пол подаренными после бенефиса Негиной букетами цветов — «лучше б деньгами», никакого проку. Предельно цинична здесь и Смельская, бывалая актриса-профурсетка, которая никак не может решить, как ей выгоднее пойти по рукам — Анна Ардова хрипло заливается над «милым» Петей, ходит в кружевной ночной рубашке с накинутым поверх плащом и заправски свистит, притащив коробки с новыми платьями, подаренными Великатовым.

Карбаускис ввел в спектакль еще одну роль, вобравшую в себя всю рутинность и непредсказуемость театральной жизни, — «человек, служащий в театре». Небритый здоровяк Максим Глебов сперва похож на монтировщика в рабочем комбинезоне — он первый и разгоняет вертящийся круг, заводя эту пластинку. Потом он побывает амбалистой прислугой Матреной, раздувая самовар, после подоткнет юбку в штаны и превратиться в кучера, а в конце будет заливать один стакан за другим в роли пьяного обер-кондуктора на паровозе.

Конечно, это спектакль не столько про театр, сколько про моральный выбор и нравственную чистоплотность, просто метафора театра оказалась здесь уж очень уместной. Если Островский снисходителен к Негиной, бросившей бедного студента ради обходительного богача Великатова, то Карбаускис — ни капли. Чего стоит лишь одна уморительная сцена, в которой Негина объясняется с Петей: «Так надо, все так, что ж, вдруг я одна — чеееестная!», а потом падает на чемодан, словно на плаху, всучивая Мелузову ножницы, чтоб тот отрезал остатки косы «на память». Безусловно, выбор Пеговой на роль Негиной удивил — совсем не такая фактура представляется у Островского. Но у Карбаускиса она именно такая — очень русская, по-простецки повязанная платком, пышущая кустодиевской красотой и формами, полная жизни и энергии, растрачивать которую без толку она не намерена. Продается и предает она намеренно и чистосердечно. Принципы бедного студента здесь — какая-то чужеродная некомфортная ересь. Такую в карман не положишь.

Фото Сергея Петрова