Пролетая над гнездом «Чайки»

Писать этот пост мне немного мучительно, потому как что ни скажи о «золотомасочной» «Чайке» Юрия Бутусова, который сводит с Чеховым свои, личные счеты, каким словом ни назови, кажется — все не то. Потому что этот спектакль, маневрирующий на грани атмосферы тотального дурдома и истерического режиссерского эксгибиционизма, предельно откровенного, настолько избыточен — и визуально, и метафорически, что вряд ли возможно обнаружить в этом бешеном клубке аллюзий и подтекстов ту самую основную ниточку смысла и, ухватившись за нее, размотать клубок. Здесь много таких ниточек, режиссер Бутусов намеренно не обрывает ни одну из них — и каждую можно разматывать, разматывать и разматывать.

У Бутусова накипело. У Бутусова как театрального режиссера тяжело на душе. И он поставил об этом спектакль, распотрошив чеховскую «Чайку» так, что полетели клочки по закоулочкам. Если перефразировать Адорно про поэзию после Освенцима, то для меня после этого душераздирающего театра абсурда, который «Сатирикон» в течение четырех с лишним часов (!!!) играл на сцене «Глобуса», Чехов более невозможен. Впрочем, нам давно стоило задуматься, ставил ли хоть кто-то «Чайку» так, как ее нужно ставить. Бутусов не просто откровенно стебется над клишированными представлениями о том, как нужно ставить Чехова — с завываниями, смакуя круговую поруку несчастья всех персонажей, вычитывая между строк, — нет, он выпускает своих собственных демонов. Это спектакль о театре, театр в театре, издевательство над театром, одновременно поминки по нему и его реанимация.

О, Бутусов здесь так отчаянно идет ва-банк, что ему, положа руку на сердце, плевать на зрителей — он ставит для себя и о себе. Он здесь — и Аркадина, и Треплев, и Тригорин. Он главный герой, он жертва этого молоха, этого спрута — театра, который высасывает жизненные соки и ломает человеческие судьбы, который уродует психику и порождает монстров тщеславия. Рассуждения Треплева о «старых и новых формах» он сделал едва ли не главным мотивом спектакля. Он здесь — полноправный герой, выскакивающий на сцену в конце каждого акта. Остервенело пляшет под грохочущую музыку, на разрыв аорты рычит в микрофон финальный монолог Треплева о печальной судьбе Заречной, крушит созданные им же декорации, ломает каркасы. И стреляется в конце за Треплева — тоже он.

«А повязку мне УЖО доктор переменит», — нарочито произносит Треплев с замотанной намертво канатом головой. Это «УЖО», в которое Бутусов сцеживает весь свой яд по поводу омертвения современного театра, он нервически напшикает из баллончика с красной краской на выставленном затоне из декораций, а рядом нарисует кардиограмму с редкими зубцами, как у умирающего. «Вот тебе и театр!» — орет он. Сердце останавливается, театр мертв. И чтобы его реанимировать, хороши любые средства — потому Бутусов ставит совершенно безумный театр абсурда, в котором смешалось всё — от фарса и буффонады до Кустурицы с музыкой румынских цыган; от Мейерхольда и героев, истекающих клюквенным соком, до литовского гения Някрошюса. Вот и Фаустас Латенас, написавший музыку, — снова привет Някрошюсу, привет и Римасу Туминасу, ставившему под его завораживающий аккомпанемент «подводного», замедленного «Дядю Ваню» в Театре им. Вахтангова, где герои и двигаются, и живут словно через силу.

Надо сказать, что с чувством юмора у Бутусова все более чем в порядке — ой, как достается чеховским штампам и почти мифологизированным образам. «Завтракать порааааа!» — вдруг ни с того ни с сего припадочно визжит Маша, вскакивая из-за стола, заваленного искусственными цветами и бутафорскими фруктами. «Я трость забыл!» — выкатив глаза, голосит Тригорин, только что извивающийся с полуголым торсом и откровенничающий на тему своей писательской судьбы. «Как все нервны!» — манерно чеканит Виктор Добронравов в роли Дорна после очередного коллективного припадка на сцене. Он врач, пытающийся всех лечить валерьяновыми каплями, но вылечить уже нельзя, поэтому его «нервны» иронично откликается эхом: «Да тут все рехнулись!».

Хотели театра? Получайте! Вот вам и драмы, рвущиеся между строк из ничего не значащих реплик, и лихо отплясывающий секси доктор Дорн в концертном костюме, вот вам и контуженный фрик Шамраев, управляющий, который отчаянно марширует, размеренно и трагически шлепая босой ногой по полу. Вот вам и учитель Медведенко, который то превращается в сторожевую собаку и писает на забор, то раздевается и пытается изнасиловать Машу под сакраментальный хрестоматийный диалог: «Отчего вы всегда ходите в черном? — Это траур по моей жизни. Я несчастна».

Надо ли специально объяснять, что герои «Чайки» сыплют такими ни к чему не обязывающими фразами, что все хотят славы, все хотят походить на актрису Аркадину? В спектакле все то и дело мимикрирует под нее, все разговаривают жеманясь и кобенясь, кто-то заливисто гоготнет, когда Заречная начнет читать свой монолог про «рогатых оленей и пауков» из декадентской пьесы Треплева. Да ей и самой смешно от того, что она несет, у нее часто на лице возникает нечто вроде вопроса: «А что это такое здесь происходит?». Заречная в исполнении бесподобной Агриппины Стекловой — вообще лучшее, что есть в спектакле, она его суть, если хотите. Романтичная и порывистая девушка, мечтающая стать актрисой? Здесь она просто глупа и тщеславна, недра ее души порой вырываются наружу, когда она громовым голосом завывает о приближении дьявола, но вот она молчит и жует с набитым ртом, благодушно улыбаясь, а за сценой — такие вопли, как будто кого-то режут. Оказывается, это плачет обиженная Аркадина.

У Бутусова все нарочито и все условно. Пока герои не откроют рот, ни за что не догадаешься, кто есть кто. Аркадину, холодную надменность, играет молодая Полина Райкина, разговаривающая ломко и с жеманной хрипотцой, — она явно выглядит моложе буйно рыжеволосой Стекловой-Заречной, играющей с нотками типично бабьего диалекта. Дорн-Добронравов, явно страдающий сексуальным нарциссизмом и лихо танцующий всё — от чечетки до стриптиза, со своей репликой «Мне 55 лет!» выглядит уморительно на фоне нервического тщедушного очкарика Треплева в исполнении интеллигентного Тимофея Трибунцева, напоминающего своим образом советского диссидента и так уместно читающего со сцены Бродского.

Ясно одно — спектакль похож на затянувшуюся репетицию, в которой каждый хочет отхватить себе роль получше, мизансцену поэффектнее, сплясать, спеть, толкая и отшвыривая друг друга с первого плана, — то и дело мы наблюдаем эти драки. Каждый хочет примерить на себя роль Аркадиной — и она раздваивается, как и все прочие герои — они двоятся, троятся, множатся до бесконечности. Вот на сцене уже две Аркадиных (второй стала Ника Лифонотова, игравшая жену смотрителя), которые не могут поделить Тригорина, пытаясь влезть на него верхом. А кто сказал, что Аркадину надо играть именно так и не иначе? Лопнуло еще одно клише. В окровавленной рубашке Треплев принесет завернутую в полиэтилен и швырнет на стол Заречной застреленную чайку. Вы той самой метафоры ждали? Нате, выкусите.

Бутусов ставит даже не «Чайку», а то больное и мучимое образами и множащимися вариантами сознание автора, когда он пишет этот сюжет. Он ставит и свое сознание прежде всего. Не зря по несколько раз повторяют на разный манер одни и те же сцены, которые разыгрывают разные актеры. «Сюжет мелькнул», — говорит Тригорин после выстрела, который будет раздаваться еще раза четыре, — и снова, и снова разыгрывается трагедия загубленной чайки-Заречной. Финальную сцену со стреляющимся Треплевым разыграют в разных вариантах бесконечное количество раз, пока Заречная в роли Нифонтовой не застрелит его сама из ружья. «Настоящий» же Треплев застрелится где-то за сценой, а свою финальную реплику с просьбой увести Аркадину Дорн скажет залу. Закончился балаган. Настоящую трагедию на сцене не играет никто, кроме блистательной Марьяны Спивак, сыгравшей финальный нервный срыв Заречной, — это единственный истинно трагический монолог в свете рампы, от которого сердце замирает. Но это — всего лишь вариация образа. Все уже забыли, что там, за сценой, есть настоящая жизнь, где герои истекают не клюквенным соком, а настоящей кровью, где канаты, на которых только что качались, как на качелях, превращаются в удавки. Не просто так Бутусов посвятил этот спектакль Валентине Караваевой, звезде советского кинематографа, которая в 23 года попала в автокатастрофу и до конца жизни в четырех стенах дома перед любительской камерой играла Нину Заречную.

Фото Виктора Дмитриева