Они убили Чехова!

Всякий раз, когда я слышу яростные споры о современном театре, я вспоминаю глубокоуважаемую мной Галину Вишневскую, которая негодовала по поводу новой западной постановки «Евгения Онегина», где Ленский пел свою арию, сидючи на унитазе. «Евгению Онегину», кажется, вообще достается чаще всего, столь же многострадален разве что только Чехов — помнится, в одной из немецких оперных постановок дошло до того, что и так несчастный Ленский оказался вовлечен в гомосексуальную связь с Онегиным. Видимо, по инерции общественная оплеуха за «вольную интерпретацию» классики досталась и Дмитрию Чернякову после его, на мой взгляд, талантливой постановки оперы Чайковского.

И вот на днях в Новосибирске с серьезной заявкой на общероссийский резонанс прошла премьера постановки пушкинского романа в «Красном факеле». Постановку уже называют скандальной и спорят о том, можно ли было «вытворять такое с Пушкиным». Я уже писала про этот спектакль и говорила, что нахожу его если не гениальным, то как минимум выдающимся. Несмотря ни на что и даже вопреки всему — потому что он оголяет нерв пушкинского романа, слущивая все лишнее. И вдруг, к удивлению многих, оказывается, что роман-то — до боли современный, что меняются только костюмы, но ведь не в костюмах суть.

Собственно, к чему это я. Распрям этим, конечно, не первый год, но недавние громкие постановки в новосибирских театрах («Фауст», «Гедда Габлер», «Евгений Онегин», «Гроза») подняли новую волну споров о том, каким должен быть театр, смеет ли режиссер осовременивать классику, где эти пределы, и что вообще надо ставить в театрах. Прежде чем пускаться в унылые рассуждения о постмодернизме в современной культуре, почем зря тревожа Бодрийяра с Бартом, мне хочется сперва расставить точки над i, чтобы не пускаться в спор по поводу очевидных вещей. Ведь все, я убеждена в этом, понимают, что ария Ленского с унитаза — это маразм и юродство. Все понимают и то, что если режиссер берется ставить трагедию, а в результате ставит комедию с популистскими гэгами, — это не просто моветон (Бог с ним), а изнасилование оригинала. «Гроза» — это, при всей моей нелюбви к Островскому, не «бугагашеньки» для школьников, лошади на сцене и стриптиз никак не должны становиться главной достопримечательностью оперы.

Простой вопрос — что вообще такое театр? Это интерпретаторство. Прежде всего. Конечно, оперетта «Чайка» — это уже перебор, по той простой причине, что у Чехова нет ничего опереточного, но режиссерские вольности неизбежны. И это признак вырождения, если они ограничиваются декорациями, интонациями актеров или нюансами костюмов — если, конечно, не принижать театр до «пособия для слепых», по выражению Цветаевой, а видеть в нем полигон для режиссерского творчества. Разумеется, с поправкой на то, что режиссер адекватен и не заставит еврипидовскую Электру хлестать виски из горла и наяривать на аккордеоне «Команданте Че Гевара».

Здесь вопрос даже не в актуальности классики. Да и вообще, почему кто-то решил, что классика, которую ставят в театре, обязана быть актуальной? Она вообще никому ничего не обязана. Искусство — это не то, что можно съесть или надеть на себя, и уж точно совсем не то, что нужно подминать под потребительские нужды большинства. Да чего уж, давайте откровенно — можно ли называть актуальным Шекспира, в том смысле, в каком это слово использует документальный театр и вся «новая волна»? Да, разумеется, нет — но Шекспир постарается это как-то пережить, потому что его ценность не в злободневности. Никто же не пытается играть «Реквием» Моцарта на вувузелах и в сопровождении дисторшированной бочки, чтоб хляцало, как у Scooter — иначе не современно, «не актуально».

Но ведь сегодня и никто не будет кричать «В Москву!» — он просто купит билет на самолет и улетит туда. В этом смысле русская классика во многом завязана на реалии и проблематику XIX века, в том числе социальную. И, на мой взгляд, задача режиссера состоит в том, чтобы определенные социальные архаизмы адаптировать к современной действительности, найти параллели, расставить акценты. Параллели есть всегда, главное не заниматься подменой понятий. А если сколь угодно радикальная метафора играет на общий смысл спектакля, обнажая самый нерв оригинала, то режиссеру можно простить все. И поверьте, надо иметь огромный талант, чтобы нащупать этот нерв, способный протянуться из прошлых веков в сегодняшний день. Представьте себе, что несколько очень талантливых художников-студентов рисуют предельно реалистичный пейзаж, один и тот же, и у всех получается блестяще — но одинаково. Ведь нам интересно смотреть не на мастерски воспроизведенную достоверность, а на угол зрения художника, всегда неповторимый.

Понятно, что у режиссеров, несмотря на кризис в современной драматургии, о котором говорят уже давно, есть много талантливых сценариев — но помимо «вербатима» и документального театра я хочу ходить на классику. И мне интересно видеть ее новые прочтения. Это здоровый культурный процесс, хоть и со своими издержками. Куда более естественный, чем предложения объявить мораторий на постановки по Чехову.

Фото scena.org