Зураб Церетели: большой и толстый

В воскресенье, 4 марта, я раздумывала, как мне провести этот день — сходить на выборы или отправиться на открытие выставки Зураба Церетели в НГХМ. Все-таки перевесил Церетели, так как, подумалось мне, там будет веселее. Как выяснилось потом, с моей стороны это был своего рода оппозиционный акт, правда, совершенно нечаянный — оказывается, аккурат неделю назад Церетели уволили из мэрии Москвы. Но, если честно, мне бы хотелось говорить о деятеле искусства как о деятеле искусства — вне общественного и политического контекста, который порой, как в случае с тем же Михалковым, способен затмить и изгадить даже самое талантливое творчество.

Да, я не люблю Церетели, каким его знает широкая общественность. Не выношу его безвкусной гигантомании, вульгарной царственности, его скульптурных громадин, и да, меня раздражает, что он в каждой бочке затычка, слишком вольготно чувствует себя в роли придворного художника. Вообще, трудно представить, как можно питать хотя бы уважение к скульптору, изваявшему монумент Путина, причем совершенно чудовищный, похожий на надгробный памятник. Думаю, у большинства Церетели вызывает именно такие ассоциации, заставляя вспомнить стометровый памятник Петру I. И первый вопрос, который возникал у новосибирцев, узнававших о том, что к нам везут Церетели: «Куда? На аэродром, что ли?».

На самом же деле Церетели куда более интересен, занимателен и многогранен, чем принято о нем думать. В НГХМ два этажа музея заполнены его объемными эмалями, бронзовыми рельефами, цветной графикой и гигантскими живописными полотнами. О таком Церетели мало кто знает, хотя те же горячие эмали, созданные в уникальной технике, которой, как я понимаю, нет аналогов в мире, — явление крайне любопытное. Я не могу назвать это мощным искусством, скорее — весьма оригинальным и, чего уж, зрелищным видом декоративного искусства, которое странным образом сплавило живопись модернизма и постмодернизма, скульптуру с элементами коллажа и даже реди-мейда, захватив по пути совершенно отчетливые и узнаваемые эксперименты в духе Пикассо, Дали и Шагала. Последних трех не разглядит только ленивый — настолько их влияние бросается в глаза. Огромные руки персонажей, грубые и детально проработанные фаланги пальцев и ногти, хрестоматийные диспропорции тел и лиц, фигуры, врастающие одна в другую, орнаментальные игры цвета… Но при этом и живопись, и бронзы, и эмали Церетели как-то предсказуемо этничны — два этажа населены толпами грузинских дворников, сыроваров, виноделов, музыкантов, знакомых художника, как вдруг посреди этой тусовки, выписанной с претензией на эпичность, появляются гигантские полотна, изображающие Андрея Бартенева и Чарли Чаплина.

Конечно, церетелевская тяга к монументальности и гигантизму во всем поражает до глубины души, а в определенный момент даже начинает смешить. Все-таки привычка — страшное дело. Чего стоят живописные полотна, занятые каждый одним персонажем, — в буквальном смысле от пола до потолка. Даже как-то не по себе становится, оказавшись в маленьком зале в окружении нескольких таких однообразных гигантов. Даже его подсолнухи настолько пастозны, что лепестки краски топорщатся с поверхности полотна сантиметра на 2. Видно, что скульптор, не привыкший ограничивать себя в масштабах, привык к размаху и иначе как будто уже не может. Впрочем, посмотреть на это более чем любопытно.

Фото автора