«Кожурки ели от картошки»: страшные истории о жизни в Новосибирске во время войны оживут на сцене театра

Новосибирский театр «Глобус» собирает семейные истории новосибирцев о жизни в тылу во время войны. Драматург Алексей Иванов и режиссёр Анастасия Патлай планируют использовать эти материалы для постановки документального спектакля к 75-летию Победы. В октябре в театре прошла встреча, на которую пришли жители Новосибирска, пережившие это сложное время в Сибири, никуда не уезжая. Корреспондент НГС побывала на мероприятии и записала истории, которые через несколько месяцев оживут на сцене театра «Глобус». 

«Когда умерли кролики — мама и кусочка в рот не взяла, всё нам отдала»

Вспоминает Ирина Еремчук:

— Мне было всего три года. У меня были сестра-двойняшка и два брата. В 1943 году отец заболел и умер, мы остались одни. Есть было нечего. Помню, как мы спрашивали у мамы: «Мама, когда будет такое, чтобы мы ели-ели, а хлеб остался?».

Помню, мама лежит умирает, а мы все четверо около неё сидим и думаем, выживет она или нет. Но всё обошлось. Мама работала чуть ли не круглыми сутками. Ночью мы просыпались и слышали стук швейной машинки. Есть было почти нечего, ели кожурки от картошки. У нас была курица Катя, которая яички несла. Были ещё кролики, они прямо по квартире бегали, мы жили на Коммунистическом спуске. Когда они умерли, мама даже кусочка в рот не взяла, всё нам отдала. 

«Отец при прощании по одному отрывал нас от себя: детей, маму»

Вспоминает 60-летняя Валентина Безкапустина:

— Мы жили в области. Отец ушел на фронт, нас осталось семь человек. Сестра рассказывала, как отец уходил. Это было зимой. Вот уже телега стоит, сани. Он в полушубке забежал попрощаться. Мы на него набросились, повисли, он никак вырваться не может. По одному отрывал от себя: детей, маму. Спиной так и вышел на улицу.

В Новосибирск мы приехали в 1950 году. Помню, как брат пошёл на демонстрацию, принёс в сетке несколько батонов, положил и говорит: «Хоть раз в жизни хлеба наесться».

Когда в деревне жили, коровка была, но надо было молочко сдать, курица была — надо было яички сдать. Но если бы этого не было, то как бы победили? В 1943 году отец написал нам: «Гоним немцев, освобождаем сёла, города. Скоро буду дома». А последнее письмо было в сентябре: «По этому адресу не пишите, я на передовой, идём в бой за Родину». У бабушки было трое сыновей и двое внуков. Позвали бабушку в сельсовет и сразу две похоронки вручили. Она не могла идти, её под руки тащили.

«Челюсти не смыкались от страха»

Вспоминает Наталья Наконечная:

— У нас очень много было людей, эвакуированных из Ленинграда. К одной из женщин приехала сестра. Старинный особнячок на Щетинкина, тогда купеческий дом, очень красивый. Её поселили к семьям — нашли ширму, какую-то старую кровать принесли, поселили их с дочкой. О них все очень заботились.

Я родилась в 1945 году, меня мама с фронта привезла, приехала на 6-м месяце беременности. До фронта мама работала в детском туберкулёзном диспансере, поэтому думала, что пойдёт по медицинской части. Но получилось так, что понадобились связисты. Её быстренько на курсы отправили, после которых она на северо-западном фронте работала на пункте связи.

Рассказывала, как педантичные немцы в одно и то же время совершали налёт. Все прятались в бомбоубежище, а она не могла спрятаться, потому что должна была быть на связи. Потом командующий говорил: «Благодарю, рядовая Хоткевич». Она, полузаикаясь, потому что челюсти не смыкались от страха: «Ссссслужу Ссссоветскому Сссоюзу».

Мама с папой познакомились на фронте. Потом он приехал сюда, к маме, хотя сам из Краснодарского края, а этот край был житный. Может быть, потому что без ноги остался, может быть, решил, что с маминой семьей будет лучше. Но надо сказать, что там-то была деревня, а здесь у нас бурно развивалась культурная жизнь — в Новосибирск ведь эвакуировали ленинградскую филармонию.

После войны у нас жил поросёнок Борька. Нам было по 4–5 лет, а Борька жмых трескал, мешок в углу стоял. Мы втихаря подбегали туда, отрывали оттуда немножко и грызли. Да, было тяжело и голодно, но все очень поддерживали друг друга.

«Мама варила суп из крапивы и лебеды»

Вспоминает Валентина Шафранова:

— Когда война началась, мне было 10 месяцев. Я была десятым ребенком в семье. Весной мои старшие сестры и братья выходили на поле собирать мёрзлую картошку. Наберут, принесут, мы шелуху снимем, и мама из этого пекла драники. Весной у детей начиналась жизнь: ходили в лес за согурным батуном, ели почки. Саранка была очень вкусная. Накопаем, несём домой, едим довольные. А мама варила суп из крапивы и лебеды.

В 1943 году папу с фронта отправили на 163-й почтовый ящик — военный завод в Кировском районе, за мостом. Там они грузили гильзы, военные патроны, снаряды и отправляли их на фронт. Почти перед окончанием войны ящик сорвался и папе оторвало ноги. Он пожил два года и умер. Мы снова остались одни с мамой.

Помню, когда в 1950 году приехали в Новосибирск, мама купила мне булочку, а я спрашиваю: «Это что, драник?». В первый раз тогда ела булочку, очень вкусно.

«Сдала детей в детдом, боялась, что не выкормит»

Вспоминает Светлана Семёнова:

— Моего папу его мама бросила. В 30-е годы они жили в Пихтовке, у нее было четверо детей. В какой-то момент она поняла, что не выкормит их, и стала отвозить в детский дом в Колывани. Папу привезла в какой-то коробке, полуголого, был декабрь, 40 градусов мороза. Она думала, что он не выживет, у него был рахит, диатез. Вместе с ним сдала его сестру Наташу.

А потом женщина из Большого Оёша взяла папу, государство тогда платило за то, что женщины брали детей на воспитание. Папе было семь лет, когда на войну забрали его приёмного отца — деда Серёжу.

В последнем его письме с фронта было две страницы — одна для жены, бабы Ули, а вторая для моего папы: «Ульяна, желаю тебе найти мужа. А мне наверняка на Родину уже не вернуться. Я прошу, не бросай Мишу, я вижу его во сне. Ну пока, не видать вас».

И для Миши: «Миша, самолёты летают и бьют нас как уток. Миша, учись хорошо, слушай маму, оставайся с ней. И здоровья вам. Письма пока мне не пишите, я сам напишу, когда будет адрес». А потом пришла похоронка. Бабушка его в детдом так и не отдала. 

«Если утром у учительницы чёрная ленточка — значит, у неё похоронка»

Вспоминает 90-летний Вилий Янов:

— Я учился в школе № 54, это возле Центрального рынка. Самая большая радость тогда была — это кофейный напиток. Мы так ждали, когда приедут эти телеги.

В городе было несколько госпиталей. И мы ходили туда, там были безвозвратные потери, как говорится, люди без рук, без ног. Молодые ребята лежали и не хотели возвращаться домой. Помню, лежит парень без ног, отказался есть, решил умереть. А у меня была концертная бригада, девчонкам говорю — так и так, надо помочь. И вы знаете, девчушка, пятый класс, пришла к нему, мы всё подготовили. Она спрашивает: «Володя, ты почему не кушаешь?». Он молчит. В конечном счёте она как-то заставила его есть, жить. Нашла адрес его родных, которые потом за ним приехали.

Мы здесь чувствовали себя теми военными, которые были у нас в формировании. Был период, когда все были моряками. Штаны клёш, тельняшка — это вообще что-то невероятное. Старший брат, даже уходя из жизни, не мог простить мне эту тельняшку. В начале войны мы все собирали марки, а у брата был хороший альбом. И вот я втихаря обменял этот альбом на тельняшку. До сих пор переживаю.

Потом мы стали казаками. У ушанок уши обрезали, что-то подшили, нашили кресты, лампасы. А в финале, в 44 году, мы все стали лётчиками. Первый приезд Покрышкина и так далее.

Курить в школе было строго запрещено. Однажды я опоздал, урок уже шел. Смотрю, директор ходит и курит, а из канцелярии дым валит. Я подхожу, они с уборщицей тётей Настей говорят: «Иди, не до тебя». Потом я понял, мне тётя Настя подсказала, что если утром у учительницы чёрная ленточка — значит, у неё похоронка. А на уроке-то мы от учителей слышали: «Я к вам пишу, чего же боле…». Пушкин и так далее. А в жизни красавицы-учительницы — похоронка.

В начале года НГС рассказывал историю новосибирца, который хранит чемоданы дневников и писем своего отца с фронта — по ним можно изучать и историю Новосибирска в послевоенные годы.